Война балбесов, хроника - Слаповский Алексей Иванович - Страница 11
- Предыдущая
- 11/20
- Следующая
Евкодимова выслушала и поверила.
Вот почему. Когда-то она верила в реальный прогресс и преподавала историю и обществоведение. Потом оказалось, что реальный прогресс хоть и возможен, но находится в совершенно другой плоскости, чуждой всяких идеалов. Она очень переживала. Ей необходимо было во что-то верить, чтобы хоть чем-то уравновесить неверие в честность мужа. Она ведь думала, что он изменяет ей, потому что пять лет назад нашла в кармане его пиджака яркий пакетик с эротическим предохраняющим изделием и надписью «CAPRISE». Больше всего ее возмутило слово «CAPRISE», которое она, как человек образованный, отлично поняла. Каприз, значит?! Евкодимов оправдывался, говоря, что он сам не может понять, как к нему попал этот гадкий предмет, он и в супружеской-то жизни сроду не пользовался этой мерзостью и не интересовался подобными вещами. Он не знал, что этот предмет шутки ради подсунули ему хмельные подчиненные сослуживцы, чествуя его на банкете в ознаменование пятилетия его службы в управе, — забыв об этой шутке на другой же день. И вот она ему не верила. Поэтому она сходила в церковь и поверила в Бога. После этого она была готова верить во что угодно. Поверила и рассказу Ильи Сергеевича Несмеянова.
Но все проще. Илья Сергевич это придумал, он не попадал в аварию и не лежал в коме.
Он жил обычным порядком. Но не старел. Он не старился, вот и все. Двадцать с лишком лет он сохранял молодежный вид, вес, рост. Уже сыну стало за двадцать, и они стали выглядеть как два брата-погодка.
Из-за молодой внешности Илья Сергеевич не мог продвинуться по службе. Правда, он этим и не заботился. Он жил идеалами общественной жизни и духом конфронтации. Он дождался зрелости сына и вошел в его комнату, задорно потирая руки, и задал вопрос:
— Ну? Как тебе то-то и то-то? — и указал на ряд бессмысленных действий тогдашнего правительства.
— А никак, — ответил Андрей, потягиваясь со сна.
Илья Сергеевич смутился.
Решил подойти со стороны эстетической. Мать в это время была в командировочной поездке. Отец вечерком, порубив огурчиков, налил сыну и себе водочки и сказал:
— Устроим праздник души! Будем до утра стихи читать!
Андрей водки выпил, пару стихов послушал и сказал, что хочет спать.
Затем произошли значительные государственные события. В столице пахнуло пороховой гарью. Илья Сергеевич бурлил. Он хлопнул сына по плечу и воскликнул: пришло, брат, наше время!
Сын лишь поморщился: плечо было накануне расцарапано его невоздержанной интеллектуальной подругой.
Илье Сергеевичу стало горько.
Он тогда проанализировал увлечения сына и завел разговор о молодых культурных явлениях, говоря со знанием дела, но без подлизывания. Сын усмехнулся без усмешки, глазами.
Жена Ильи Сергеевича, мать Андрея, говорила мужу: сделай что-нибудь! Ну, бороду отрасти! Ну, седину подкрась в волосы! Илья Сергеевич отрастил бороду, подкрасил седину — и стал похож на студента, которому вздумалось зачем-то рядиться внешностью в подстарка.
Уходи от меня, сказала тогда жена. Мне сорок три, а тебе и двадцати пяти не дашь. Люди смеяться будут.
— Мне с тобой хорошо, — возразил Илья Сергеевич. — И я только с виду такой. Я внутри уже больной весь, — соврал он.
— Я не такая дура, — сказала жена, — я не извращенка — с малолетним жить!
И они развелись — как раз после уезда Андрея в Полынск.
И вот, когда полынцы разобрались, что из себя представляет Илья Сергеевич Несмеянов отец сына, они плюнули. Бздоев развязался и продолжил запой с новой силой. Лычко, надев новый мундир, каждый час строго проходил мимо гостиницы, где остановился родитель. Бабушка Панагина писала новую жалобу на то, что ждешь, ждешь справедливости, а приезжает одна шушера, от которой ничего не зависит. Евкодимова вздохнула с облегчением. А Калина Юрьевна, болеющая душой, как завуч, за учебный процесс, сказала: делайте что хотите, но если ваш сын к работе не приступит, я в суд подам. Девке его этой, ей едва пятнадцать, вы это помните?
С иронией относясь к родительскому долгу увещевания, Андрей Ильич, тем не менее, отправился к Алениной Пр-сти. Там он увидел толпу, окружающую дом (нет, погодите, это еще не война!), протолкался сквозь нее и оказался перед рвом. Ров был шириной метров пять и глубиной не меньше четырех метров. Ров был заполнен водой: Андрей Ильич отвел туда ручей, без пользы стекавший в овраг. Сам забор стал выше, укрепился частоколом, поверху шла колючая проволока в несколько рядов. От ворот вздымался подъемный мост, находящийся сейчас как раз в поднятом состоянии.
— Ну и свинство! — обсуждали собравшиеся.
— В душу людям плюнул!
— Бульдозер пригнать и засыпать, — предлагали одни.
— Да просто доски проложить длинные, добраться и ребра ему переломать, — предлагали другие.
— Не ребра, а голову ему оторвать, сволочу! — предлагали третьи.
— Огня туда набросать, чтобы все сгорело, — предлагали самые нетерпеливые, но нерешительные: никто из них не стал жечь огонь и готовить поджог.
— Андрей! Андрей, я приехал! — громко закричал Илья Сергеевич. И, мысленно хихикнув, добавил: — Открой, сынок!
Не сразу — в заборе отворилось окошко, выглянуло лицо Андрея.
— Пусть все отойдут, — сказал он.
Все отошли. Всем интересно было увидеть, как действует мост. Блоки завизжали, как голодные поросята, мост опустился. Илья Сергеевич ступил на него, и тут же вслед бросилась толпа, но никто не успел, мост взлетел вверх, Илья Сергеевич кубарем слетел вниз.
Встав и отряхнувшись, он сказал:
— Ты должен помнить, что, кроме семейной жизни, необходимой, но отнимающей лучшие силы души и ума, есть многое такое, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам.
— Да помню я, — сказал Андрей, стесняясь отца.
Вышла Алена.
Илья Сергеевич посмотрел на нее.
— Проходите, чего ж вы, — плавно произнесла она.
— Да я на минуту... — засмущался Илья Сергеевич.
Из-за дома выползло существо. Илья Сергеевич вгляделся и увидел, что это ребенок с колченогими руками.
— Сын! — похвастался Андрей. — Похож на меня, правда? Тяма, подойди к дедушке! Это мы его так зовем. Полное имя — Тимофей.
Тяма пополз к дедушке, понятливый.
— Да нет, мне уж пора, — сказал Илья Сергеевич.
— Жаль, — сказала Алена, рассматривая мужчину с ног до головы.
Илья Сергеевич ушел, чувствуя в себе невероятную готовность на любое предательство и убийство ради этой девушки.
Он приехал домой и стал бриться и увидел, что у него лидо пятидесятилетнего человека с морщинистыми красными веками, огрубевшей кожей щек, пористым носом. Больше всего поразили явно увеличившиеся почему-то уши...
Тогда он пошел к жене, и они опять стали жить вместе, обсуждая, что же такое произошло с сыном и как теперь поступить. И ничего не придумали. Сказали друг другу, что пусть он живет своей жизнью, а они будут жить своей, которая, в сущности, уже кончилась, и кроме покоя им ничего не требуется. Илья Сергеевич смотрел на жену, и ему казалось, что она никогда не была молодой и красивой. Он стал понимать, что скоро умрет. Он стал ненавидеть старость. Часто он заходил на рынок и сидящему у входа слепому старику плевал в картуз. Нищий, чувствуя прибавление тяжести в картузе, говорил спасибо, недоумевая: почему не звякнуло? Наверное, бумажка! Он лез пальцами и обнаруживал мокроту.
А редактор газеты «Пламя» Константин Сергеев место, отведенное под интервью, заполнил стихами. Когда кривит заезжий гость, писал он, свой рот усмешливо-брезгливо, как бы застрянет в горле кость. Мое молчание крикливо. И я кричу с такой тоской о том, о чем твоя усмешка. Но мне-то можно, я-то свой, а ты — чужая в поле пешка!
И шел пить к Эвелине, которая не любила его, но отказать не могла.
Бздоев, прервав запой и опять войдя в него, все-таки вышел совсем. Можно было начинать Глопотоцкому или Саламандрину, а так как хотелось обоим, то они кинули монету — орел или решка. Монета упала в щель между половицами и исчезла. Они переглянулись, заперлись в мастерской Глопотоцкого — и начали. Впрочем, учебный год завершался, кое-как справлялись и без них.
- Предыдущая
- 11/20
- Следующая
