Он сделал все, что мог. «Я 11-17». Отвеная операция (илл. А. Лурье) - Ардаматский Василий Иванович - Страница 12
- Предыдущая
- 12/103
- Следующая
— А этот производит впечатление интеллигентного человека, верно?
— Эти интеллигенты из леса у меня никакой симпатии не вызывают.
— Удивительное дело: в третий раз я попадаю в такую кашу, а живого партизана вижу впервые. Обычно на месте остаются только мертвые.
— Они воюют насмерть.
— Интересно, что сделают с этим?
— «…и хладный труп его земле предали на утешение червям…» (Интересно, откуда эти строчки, продекламированные немцем?) Мы подошли к двухэтажному каменному дому, стоявшему на взгорке, откуда были видны маленькая речка, мост и цветущие сады на том берегу.
Гитлеровец, переводчик и я остановились в узком темном коридоре. Другой солдат зашел в комнату, на двери которой было написано по-русски и по-немецки: «Комендант». И теперь я еще не осознавал полностью того ужасного факта, что я в плену и что со мной может произойти все самое страшное. У меня было какое-то состояние полусна, и я по-прежнему наблюдал за всем как бы зрением другого человека, который хоть и близок мне, но все же мной не является.
Гитлеровец подтолкнул меня в спину. Я увидел, что дверь с надписью «Комендант» распахнута и на пороге стоит тот, другой немец.
— Скорей, скорей! — кричал он, взмахивая рукой с пистолетом.
Я вошел в маленький кабинет, где, кроме письменного стола, не было никакой мебели. За столом сидел огненно-рыжий офицер, по нашивкам — лейтенант. Возможно, что это и есть тот самый лейтенант, которого мои конвойные именовали мудрецом.
Переводчик стал к стене, вытянул руки по швам. Оба конвойных остались возле двери.
Рыжий лейтенант долго смотрел на меня, потом встал из-за стола и подошел ко мне вплотную:
— Партизан?
И, хотя это было понятно без перевода, штатский быстро проговорил:
— Господин лейтенант спрашивает — вы партизан?
Я молчал. Лейтенант снизу вверх ударил меня в подбородок. У меня померкло в глазах, и я чуть не упал. Лейтенант посмотрел на свой кулак. На сгибе-третьего, именно третьего, пальца у него растекалась кровавая ссадина. Он злобно глянул на меня, вернулся к столу и, вынув из кармана носовой платок, замотал им разбитый палец. У меня ныла правая сторона подбородка. Я прижал подбородок к груди — на рубашке растеклось пятно крови.
— Мы будем говорить или молча пойдем на виселицу? — деловито спросил лейтенант.
Переводчик торопливо и неточно перевел:
— Лейтенант приказывает отвечать под страхом смертной казни.
Я кивнул переводчику, дескать, «все понятно»; и продолжал молчать.
— Сколько партизан участвовало в нападении на станцию? — повысив голос, спросил лейтенант.
Пока штатский переводил вопрос, я вспомнил разговор конвойных и, не сдержав улыбки, ответил вопросом: -.Какое количество устроит лейтенанта? Большое, или малое?
Переводчик смотрел на меня испуганно и моего вопроса не переводил.
Лейтенант стукнул кулаком по столу:
— Перевод! Быстро!
Штатский, путаясь, подыскивая слова, перевел мой вопрос так:
— Он отвечает двойственно, в том смысле, что партизан могло быть много, но могло быть и мало.
Выслушав это, лейтенант усмехнулся:
— Пусть он помнит, что насчет виселицы двойственная перспектива его не ожидает.
— Вас повесят, — кратко перевел переводчик.
Я кивнул головой — мол, и это мне ясно.
Лейтенант вынул из стола карту и, расстелив ее на столе, сделал мне знак подойти.
— Вот станция. — Лейтенант отточенным карандашом показал на карте черный кружок на скрещении двух железных дорог. — Где партизаны?
— Не знаю, — ответил я, не ожидая перевода вопроса.
— Где партизаны? — бешено заорал лейтенант.
Я молчал. Тогда он схватил лежавший на окне стек и начал хлестать меня, норовя попасть по лицу. Руки мои были по-прежнему скручены за спиной, и увертываться от ударов было нелегко. Сперва я ощущал боль, а потом она стала непрерывной и точно наполнила все мое тело.
Лейтенант устал. Он брезгливо швырнул стек, вытер рукавом вспотевший лоб.
— Будет он говорить, где партизаны?
Сквозь звон в ушах я услышал перевод вопроса и ответил,:
— Нет, не буду.
Переводчик растерянно посмотрел на меня, потом — на лейтенанта.
— Он не скажет.
— Предупредите его, пусть не обольщается своей выдержкой. И объясните, что пока он еще не в гестапо, а гам разговорчивыми становятся даже камни.
Переводчик толкует это совершенно неожиданно:
— В ге,стапо вам будет хуже, — говорит он тоном доброго советчика. — Нужно сказать все, что можно, здесь.
Я кивнул ему головой:
— Я не буду говорить ни здесь, ни там.
Лейтенант выслушал Перевод и задумался. Потом схватил телефонную трубку, и я услышал следующее:
— Полковника Крафта. Полковник Крафт? Говорит лейтенант Крицвальд. Пленный показаний не дает… Да, пробовал ^ не дает. Я хочу спросить: передавать его в гестапо или подождать? Так… Так… Понимаю… Понимаю… Нет, они этого не знают. В рапорте офицера строительной роты о пленных не говорится. Да, да, этих двух взяли мои ребята… Один умер. Да… Мы прибыли с опозданием и обнаружили их во время обхода станции, спустя час после боя. Так… Так… Но это не просто, полковник; по инструкции я должен его передать. Понимаю… Понимаю. До свидания, полковник.
Речь шла явно обо мне, и я понимал, что возникла какая-то сложность с передачей меня в гестапо. В ту минуту мне еще как-то не пришло в голову связать вместе болтовню конвойных и этот разговор лейтенанта по телефону…
Меня увели обратно в помещение магазина. Мертвого уже убрали, на лужу крови была набросана солома. Мне развязали руки. Переводчик принес кусок хлеба и жестяную кружку мутной похлебки. Конвойный, пока я ел, сидел на крыльце.
Снова связывая мне руки, переводчик тихо сказал:
— Вы попали в сложную ситуацию. Дело в том, что коменданта станции майора Бранта обвиняют в измене, а вы становитесь свидетелем обвинения. Понимаете?
Я кивнул головой.
Снова прогремели запоры, и все стихло. Я лег на бок и сразу забылся в странном сне. Я слышал каждый звук, и в то же время у меня было такое ощущение, будто меня здесь нет и ничто происходящее меня не касается. Реальной была только боль. Я все время видел перед собой стек, сделанный из тонкой ветви бамбука, я даже помнил, что у этой ветви пять звеньев, а ручка стека обмотана изоляционной лентой синего цвета…
И вдруг я вспомнил Михаила Карповича, хозяина Партизанской землянки, в которой я жил. Это воспоминание точно встряхнуло меня. Нет, не то — будто вдруг сотни колоколов забили в тревожный набат и пробудили во мне ясное сознание происходящего. В какие-то мгновения мне показалось, что я вижу Михаила Карповича и слышу его хрипловатый голос: «Видно, зря я тебе втолковывал, что такое человек на войне. Опять ты думаешь только о своей особе. Ты же попал в плен к заклятым врагам. И, вместо того чтобы думать о том, как достойнее принять смерть, ты помнишь только о том, что тебя били стеком и что тебе больно. А война-то продолжается, и ты еще на войне»…
Но разве я еще могу воевать? Я стал напряженно думать об этом, и боль точно отдалилась…
И часа не прошло, как меня снова подняли и отвели в тот дом на взгорке…
Конвойным и переводчику приказали выйти, и в кабинете рыжего лейтенанта, кроме него, остался я и, судя по всему, тот самый полковник Крафт, которому звонил лейтенант. Это был с летами сильно раскисший мужчина, все у него оплыло — и живот и лицо. Живот ему еще кое-как удавалось подхватить ремнем полковничьей формы, а лицо обвисало багровыми складками.
— Садитесь там, — сказал он на довольно хорошем русском языке и показал на стул.
Я сел. Он долго смотрел на меня крупными слезящимися глазами.
— Я знаю русский язык, потому что в прошлую войну так же, как вы сейчас, был в плену у вас. — Он попытался улыбнуться, но мышцы лица его не пошевелились и отечные щеки даже не дрогнули. — Ваше состояние я очень хорошо понимаю. Но я понимаю и другое — бессмысленность фрондирования. Когда я был в плену, у нас в лагере — он находился возле Самары — сама жизнь выработала своеобразный устав поведения пленных. Был в нем и такой параграф: для пленного беспрекословное послушание есть не что иное, как виза на возвращение домой живым.
- Предыдущая
- 12/103
- Следующая
