Душа мумии. Рассказы о мумиях. Том 1 - Шерман Александр - Страница 21
- Предыдущая
- 21/51
- Следующая
Замечательная упругость тела насекомого убедила меня в том, что некогда оно было забальзамировано и хранилось в вазе, покоясь в давно испарившейся жидкости. Горстка праха могла быть остатком мумифицирующего состава. Все сочленения насекомого были подвижны, оно казалось влажным, словно жизнь только что покинула его. Однако я никак не мог понять, каким было его предназначение при жизни и что оно символизировало в мертвом виде.
Насекомое заворожило меня, но не только благодаря пышной расцветке, каким-либо доселе неизвестным науке особенностям строения или яркому блеску мертвых глаз, а в целом; даже жуткий шлем на голове насекомого виделся мне неотъемлемой частью его очарования. Я ненавидел себя за чувство, которое со временем переросло в пылкую страсть и гордость обладания таким чудесным существом.
Я зачерпнул горсть или две праха мумии, поместил его в вазу вместе с насекомым и, обессиленный, покинул гробницу; меня утомили пережитые события и совершенные мною открытия. Я не решился продолжать исследование гробниц и с первым же пароходом отплыл в Америку.
Свой сувенир я часто показывал друзьям; дамы, отмечая замечательную окраску насекомого, практически единодушно провозглашали его самым вероломным из виденных ими созданий и яростно критиковали извращенность вкуса, что привела меня к выбору столь уродливого каприза природы в качестве напоминания о путешествии в Египет.
Но моя жена — мой молодой и прекрасный добрый ангел — ужасно привязалась к насекомому. Долгие месяцы я не понимал, в каком рабстве оказалась ее душа; но даже тогда, вдруг вспомнив, что не раз видел у нее в руках насекомое, я подумал, что она просто-напросто восхищается фантастическим созданием. Когда я обвинил ее в этом, она разразилась слезами и произнесла жалобным, извиняющимся голосом, что оно, дескать, такое хорошенькое, что сопротивляться его очарованию невозможно и что в то же время оно постоянно напоминает ей о моих длительных путешествиях по дальним странам; и потому, когда она созерцает единственный привезенный мною сувенир, ее мысли невольно обращаются к неведомым пейзажам и открытиям, что удерживают меня вдали от нее. Тогда я впервые поведал ей о случившемся в пещере. Она всплеснула своими маленькими милыми ручками и сказала: «Фред, насекомое это влечет меня, как и тебя; я сделалась его рабой, но испытываю предчувствие, что оно нанесет мне жесточайшую рану. Я снова и снова гнала эту мысль, однако она всегда возвращается. Я пытаюсь отнестись к ней философски и говорю себе, что это безумие, но успокоение не приходит».
С тех пор, оставаясь вдвоем, мы часами разглядывали отталкивающие черты мухи и гадали, какую роль она играла в устройстве мироздания, когда разрезала крыльями воздух над головами давным-давно забытых людей. Таинственность и древность предмета наших исследований пьянила воображение. Нас все крепче соединяла рабская покорность необъяснимому влиянию мухи. Нет, мы не были несчастны, но ошущали беспокойство и все же, по прошествии нескольких месяцев, ни разу не попытались сбросить цепи рабства.
Если бы на этом история завершилась, я заплакал бы от радости. Но именно тогда насекомое, доселе пассивное, решительно вышло на сцену неслыханной трагедии.
Однажды вечером мне понадобилась для опыта смесь нашатырного спирта и эфира; я приготовил ее и, когда меня неожиданно позвали, оставил смесь в плошке на столе. Поздно вечером, вернувшись в кабинет, я удостоверился, что служанка вылила содержимое плошки в вазу. Я и не подумал спросить ее, в какую, так как в комнате было несколько ваз, и выбросил все из головы. Дверь спальни выходила в кабинет; комнаты разделяла гипсовая перегородка, и ночью дверь всегда оставалась открыта.
Около половины первого меня пробудило от сна нечто тихое и необъяснимое, как часто бывает в случае опасности. Все мои чувства самым необычным образом напряглись, утончившись до предела. Я прислушался и расслышал тихие звуки музыки, чьи нежные ноты плавно летели ко мне из угла спальни; и затем, с быстротою молнии, до меня донеслись волнующие, сводящие с ума такты патетических симфоний. Музыка звучала в кабинете и сотрясала недвижный воздух, пока каждая частица его не стала колокольчиком, издававшим сладчайшую мелодию. Музыка была нежнейшей, но страстной, переливчатой в каденциях, но стремительной и настойчивой; умиротворяющей, но такой завораживающей, что все вокруг, казалось, трепетало от ее раскатов. Меня объяло сладостное томление. На мгновение воцарилась глубокая тишина. И затем, прямо надо мною, снова зазвучала эта исступленная мелодия, эти перезвоны эха.
Жена застонала, шевельнулась во сне, и ее рука упала мне на лицо.
Мои мысли были так поглощены странной, бездушной музыкой, что прикосновение испугало меня; рука словно протянулась из темноты и легла мне на лоб. Спокойный глас рассудка подавил тревогу, но вскоре ее сменило иное потрясение, менее острое и внезапное, но более длительное, исполненное острого ужаса и жестокого страдания. Рука жены была сухой, пылала жаром и казалась сморщенной, как если бы внезапный и резкий приступ лихорадки лишил ее всей свежести и оставил лишь пергаментную кожу и горячий пепел прежней красоты.
Когда я в страхе произнес ее имя, она едва слышно застонала. Я прижался губами к ее лицу; оно было таким же ужасным, как и рука. Встревоженный ее непонятным молчанием и молниеносной, безмолвной переменой, которую я ощутил, прикоснувшись к ней, я зажег свечу.
Она лежала на боку и смотрела на меня бессмысленным, идиотическим взглядом, лишенным всякой жизни и блеска, и это неожиданное, жуткое в своей безнадежности превращение пронзило мне сердце, как острый нож. Я заплакал.
Пока я стенал и рыдал в невыносимой агонии, ее жесткая горячая рука вновь опустилась на мое лицо, будто соболезнуя, пусть и немощно, моему горю; она была не в силах разделить всю скорбь моих страданий, но вне сомнения осознала, словно в тумане, что меня постигло несчастье.
Это проявление безмерной любви исторгло у меня крик радости, и я сжал жену в объятиях; но луч надежды, озаривший сердце, был тотчас жестоко раздавлен — она лежала в моих руках, как безвольный, лишенный чувств манекен, а быстрое биение горячей крови сжигало нежную кожу, превращая ее в гладкий пергамент.
Я бесконечно страдал, разум бился в горячке при виде гибели моей любви, этого таинственного, сводящего с ума недуга; и тогда я с невыразимым ужасом вновь услышал безумную, скачущую музыку. Жена задрожала всем телом, когда до нее донеслись ясные, звенящие ноты. С каждой минутой ее внешность менялась, кожа становилась увядшей и коричневой; глаза, еще недавно светившиеся огнем чистейшей любви, сделались холодными и бесстрастными, бездушный взгляд был устремлен в одну точку. Она утратила всякую волю и погрузилась в чудовищную апатию. Во всем, за исключением тела и лица, она напоминала теперь мумию из гробницы. Мой разум, парализованный ужасом и скорбью, постепенно начал отходить от потрясения. Я молил жену рассказать мне о причине ее болезни, поговорить со мною; я приложил ухо к ее губам, надеясь уловить хотя бы тихий шепот. Но слышал я только музыкальные аккорды, доносившиеся из кабинета. Боясь, что любое промедление может приблизить ее смерть, я вызвал врача; после долгих проволочек, тот не осмелился выписать рецепт. Позвали другого; он никогда не слышал и не читал о таком необычном случае. Он велел дать больной бренди, чтобы разогнать ток крови, становившийся все более медленным, и заявил, что больше ничего посоветовать не в состоянии.
Когда он ушел, я склонился над женой и заметил на ее подушке несколько капелек крови. За левым ухом больной обнаружилась ранка, словно нанесенная острием булавки; из ранки медленно сочилась кровь. Я все еще склонялся над нею, а служанки растирали ей руки и ноги, когда в комнате внезапно зазвучала таинственная музыка. Услышав эти звуки, жена задрожала; женщины бросили свою работу и начали переглядываться в удивлении и тревоге.
Взяв свечу, я прошел в кабинет, закрыв за собой дверь. Не успел я отнять руку от дверной ручки, как меня ударил в лицо большой предмет, горячий, будто уголек из камина; я смахнул его на пол, но он поднялся в воздух и стал беспорядочно порхать, натыкаясь на высокий потолок. С величайшим изумлением я узнал этого врага, этого музыканта, этот источник сладчайших звуков. То было насекомое. Его тело, сверкавшее золотом и переливавшееся изумрудными тонами, полностью распрямилось; большие, украшенные кисточками крылья били по воздуху, издавая неземную музыку; в глубине глаз, сверкавших подобно алмазам, поблескивали тысячи крошечных огней, горевших ровным пламенем; жало было вытянуто и нервно ощупывало потолок, оставляя при каждом касании маленькие красные пятна. Мерзостное существо перелетало с места на место. Я ринулся в погоню, но насекомое легко уклонялось от брошенных мною предметов и вдруг исчезло в вентиляционном отверстии.
- Предыдущая
- 21/51
- Следующая
