Любимая улица - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 25
- Предыдущая
- 25/69
- Следующая
— По-моему, это все не про меня, — сказала Саша. — Какой-то рождественский рассказ.
— Да, как в хрестоматии.
— И вы оценили меня за мои хрестоматийные поступки?
— Вот тут-то и закавыка, Саша. Я вас терпеть не мог. Я думал: ну, что она все время лезет не в свое дело, проповедует, поучает, пропагандирует. Я этого смерть как не люблю.
Занималась бы своим делом, что ли. Ведь она патронажная сестра, а не Франциск Ассизский. И вот прихожу раз домой и вижу: во дворе ребята собрались и галдят. «Что, — спрашиваю, — у вас такое?» Они отвечают: «Патронажная сестра дала Гошке по морде». — «Какая патронажная сестра?» «Ну, та, которая из детской консультации ходит к Юрке Киселеву». — «За что?» — спрашиваю. И выясняется, что Гошка дразнил малыша, кричал ему: «Полтинник, полтинник!» Так, кажется, дразнят безотцовских? А вы подошли и дали тому самому Гошке по физиономии. Было дело?
— Было.
— Ну, а тут как раз ушла из нашего отделения сестра, перебралась в другую больницу, поближе к дому. И я попросил у Аверина разрешения самому подыскать ей замену. Он сказал: «Ну что ж, ищи, найди хорошую, добросовестную». А я решил — шут с ними, с добросовестными. С меня довольно Прохоровой. Рискну, позову эту самую Сашу, которую не знаю и даже никогда не видел. Вдруг повезет? После операции человека надо беречь, как… как хрустальную вазу, что ли… Ему надо сказать — «дорогой». Или там «голубчик», или еще какое-нибудь петушиное слово. Доктору — не обязательно. А сестре, которая выхаживает, — непременно.
— Значит, пока я выхаживала Юру и бабушку, вы меня терпеть не могли, а когда съездила человека по физиономии, вы меня оценили и поняли, что я умею говорить петушиные слова?
— Да. Вот так оно и было. Но сегодня вы меня огорчили. Вы чересчур глазастая. Вам совершенно незачем было понимать, что больная из седьмой палаты кого-то мне напомнила. Больные никого не должны доктору напоминать. Больной — он больной и есть. И все. Давайте все-таки пойдем в метро. Ну, промочили ноги? Я же говорил!
В третьей палате шесть женщин. В самом углу у окна огромная, толстая, та самая, что говорила про Валиного несостоявшегося жениха «орел». Саша любит угадывать, чем занимается больной за стенами больницы.
Повариха? — думала она про толстую женщину. Или просто домашняя хозяйка?.. Оказалось, работает в тире — не вахтершей, не кассиршей — инструктор стрелкового спорта: не глядя попадает в яблочко! Вот и угадай тут!
Инструктора зовут Полина Васильевна. Она озабочена Валиной историей и в разговоре все время возвращается к ней.
— Выйти замуж — это не штука, — говорит она. — Вопрос — как выйти? Это, может, счастье, что Валин ухажер, уехал в Тбилиси и нашу Валечку освободил. Вот послушайте, в квартире у нас живет девушка, молодая совсем. И выходила она замуж три раза. Погодите осуждать. Девушка хорошая, и родители у нее с высоким образованием. Вышла в первый раз — муж оказался хулиган. Пьет и хулиганит. Ну, наша девушка не растерялась — вышла второй раз. Он — с виду культурный, из себя — стройный, вроде Валиного, не хуже.
— Орел? — спрашивает Лара, больная, которая лежит напротив Полины Васильевны. Ей под тридцать, у нее зеленые глаза, легкие, светлые волосы. Она такая красивая, что на нее приходят поглядеть из соседних палат.
— Орел, — соглашается Полина Васильевна. — Утром на работу ходит, порядок — оказалось, бандит. Самый натуральный бандит, шайка в восемнадцать человек. С виду ни за что не поверишь. Если с ним вращаться, ну вот, как я сейчас с вами вращаюсь, ни за что не поверишь: отвечает культурно, смотрит вежливо. Ну, взяли его, как полагается, раз бандит. И вышла наша девушка в третий раз. Вот поглядим, как будет…
— А мои мужья все были моряки, — говорит Дара.
— Гм… Сколько ж их у тебя было? — спрашивает Полина Васильевна.
— Сколько б ни было — все мои! — смеется Лара. — Последнего от жены увела!
У самых дверей кровать Тани Ильиной. Ей завтра выписываться. Она сидит на кровати, обхватив руками колени, и пристально, не мигая, смотрит на Лару.
— Я женатых не признаю, — говорит она. — Ну, там потанцевать или побеседовать — пожалуйста. Но чтоб в женатого влюбиться, этого я не признаю. И сильно осуждаю.
— И осуждай на здоровье! — весело отвечает Лара, блеснув зеленым взглядом. — Женатые сами любят отвлечься.
— Я читала: был такой француз — Берлиоз. Он музыку сочинял… — нараспев говорит Таня.
— Композитор, — откликается Лара. — Думаешь, если я в институте не училась, так не знаю, как называется, если музыку сочиняет… Десять классов кончила. И радио слушаю с утра до ночи. Так что он, твой композитор?
— Ему было двенадцать лет. А он влюбился в девушку восемнадцати. Потом он пятьдесят лет ее не видел. Пятьдесят! А когда увидел, все равно любил по-прежнему. Она стала старая, на лице морщины, голова — белая. А он все равно любил ее…
— Любил! Детей вместе не растили, пеленок не стирали, поругаться ни разу не успели! Свекровь или там теща их не ссорили… Вот и любил. И ничего удивительного. Так каждый сумеет. Композитор! Он что же, так и не женился, твой Берлиоз?
— Женился, — вздохнув, ответила Таня.
— И что? Жену-то любил?
— Любил… Но потом развелся.
Лара смеется, потом взбивает подушку, натягивает одеяло до подбородка и говорит:
— Посплю-ка я. Скоротаю время. — И чуть погодя уже спросонок насмешливо добавляет:
— Музыку сочинял…
— Замечали вы, какие глазищи у этой, ну, у Лары, из третьей палаты? — спрашивает студент-медик Коля Великанов доктора Королева.
— Заметил, — отвечает Дмитрий Иванович.
— Никогда не видел глаз красивее! — говорит Коля.
— А я видел, — отвечает Дмитрий Иванович. — Вот у Ирины Игнатьевны из седьмой палаты, например.
— Ну какое же сравнение! — восклицает Коля. — У Лары прямо-таки зеленые озера, а не глаза.
— У Лары глаза для красоты. У Ирины Игнатьевны — глаза, чтоб видеть, — спокойно говорит Дмитрий Иванович.
— Сколько на свете болезней! — восклицает Толя.
Сколько на свете людей! — думает Саша. Сколько судеб! Они проходят мимо нее, сменяются, как в калейдоскопе. Но она не хочет, чтобы сменялись, проходили, она хочет сберечь в памяти всех, с кем ее сталкивает больница.
А Ирину Игнатьевну она, как и доктор Королев, приметила давно. Ее навещают дети, два сына — двенадцати и пятнадцати лет. Иногда она приходит из своей седьмой палаты в третью, окно которой глядит в больничный сад. В саду, напротив этого окна, часто стоят ее мальчики. Стоят и терпеливо ждут не выглянет ли она?
Синий больничный халат сидит на ней ловко. На других — он неуклюжий балахон. На ней — домашнее платье, перехваченное в талии пояском. Она, как и Толя, помогает Саше ходить за больными, маленьким детям рисует, читает. С Толей говорит о книгах. Своей операции она ждет с глубоко затаенной тревогой.
— Мне нельзя умирать, — сказала она однажды, — у меня мальчишки.
— Не надо об этом, — ответила Саша.
— Я знаю. Я просто так. Да я и не хочу!
— Это и есть главное: не хотеть!
Саша знает — каждый, кому предстоит серьезная операция, думает: «А если…» И здесь человек один. Эту тревогу ни с кем не разделишь. Радостью можно поделиться. И горем иногда. А неизвестностью? Предчувствием? Страхом? Тут все надо одолеть одному. Трудно!
Иные бегают и всем, кто хочет и не хочет слушать, говорят: «Как вы думаете, выживу я?.. Меня обещал оперировать сам Н. Н.!.. Доктор, а как ваше мнение?.. Сестрица, вы не слышали, что там про меня говорили после обхода?.. Я знаю, знаю, что умру, доктор, это правда, что не умру?»
А вот Ирина Игнатьевна только раз сказала: «Мне нельзя умирать. У меня мальчишки».
Очень часто, почти через день, когда Саша, сдав дежурство, собирается уходить, Ирина Игнатьевна говорит:
— Опустите, пожалуйста, мое письмо.
Кому она так часто пишет? На конверте — почтовое отделение Ванино. Далекий край! Кто у нее там?
- Предыдущая
- 25/69
- Следующая
