Записки «лесника» - Меркин Андрей - Страница 2

Именно от неё я получил первые в жизни уроки приличного поведения и хорошего тона.

Папа – человек более мягкий, он и сейчас живёт со мной в Берлине, ему уже 92 года.

Родился он в Рыбинске, а в Москву перебрался в начале тридцатых годов совсем ещё не оперившимся юнцом.

Я был ещё школьником начальных классов, когда папа поведал мне интересную и поучительную историю, которая запала в память.

Середина двадцатых годов, расцвет НЭПа.

Мой дедушка, а он умер ещё до войны, работал портным и шил брюки – или штаны, про которые позже Ильф и Петров скажут, что их нет.

Папина сестра перманентно ездила в Москву за тканью, а остальные члены семьи продавали дедушкину продукцию на базаре.

И вот лютой зимой 1924 года, аккурат в конце января, тётя едет в Москву за очередной порцией ткани.

Её встречают у поезда, папа тоже тут, как самый маленький и почётный член семьи.

– А где же ткань? – спрашивают все.

– Ткани нет, – виновато говорит тётушка, понурив голову.

– Как нет? – Ведь столько заказов на штаны!

– В Москве всё закрыто. Какой-то Ленин умер…

Немая сцена – в Рыбинске простые люди понятия не имели, кто такой вождь мирового пролетариата.

А директриса нашей школы уже во втором классе нацепила мне на серый мышиный пиджак, цвета крысы Шушеры, маленький октябрятский значок с анфасом вождя мирового пролетариата.

Меня так и пёрло, по детской наивности, выдать депутатше всю правду матку, но хватило детских мозгов промолчать и выдавить из себя:

– Октябрёнок – помощник пионеров и комсомольцев.

Хотя за папу было очень обидно.

Оставить весь Рыбинск без портков – это было выше моих сил и детского неокрепшего сознания.

Вскоре случилось неприятное событие. Меня положили в больницу на операцию.

Вырезали аденоиды. Родители уговорили меня, хотя боялся я страшно, зато обещали дать мороженое в неограниченном количестве – на это я и купился.

Было очень больно, я кричал, гулкое эхо отдавалось в длинных и серо-сырых больничных коридорах.

Потом, в палате, я первый раз увидел, как мальчика лет десяти вынесли в коридор.

Ему неудачно удалили гланды, и кровь пошла горлом.

Мне тоже предстояла эта процедура, но это будет через несколько лет, когда я уже закончу восемь классов.

Об этом в романе будет отдельная глава, полная пикантных подробностей и первых отроческих откровений.

Так прошло моё первое знакомство с советской медициной – бесплатной и самой лучшей в мире.

В те времена наш район Сокольники состоял почти сплошь из бараков. «Система коридорная» – как писал Поэт.

Каменный дом, в котором я жил с родителями, выделялся на этом фоне, как бельмо на глазу.

Лишь через несколько лет стали появляться первые хрущёвские пятиэтажки.

Частенько заходил к своим друзьям-одноклассникам в гости.

Жили все очень бедно, если не сказать – по-нищенски.

И только с годами понял, почему, когда друзья наносили мне ответный визит, первым делом просили чего-нибудь пожрать.

И частенько опустошали холодильник, за что я получал от матушки хороших пиздюлей.

Зато одеты мы все были примерно одинаково.

Войлочные полуботинки на зиппере – мышиного цвета, в унисон школьной форме.

В кармане брюк – скомканный пионерский галстук.

Ну а в другом кармане десять копеек на завтрак и затыреный «бычок» от „Явы“.

Но в тоже время наша детская жизнь в Сокольниках была очень интересной и насыщенной.

После войны не прошло ещё и двадцати лет и всё вокруг напоминало о ней.

Это и безногие инвалиды-колясочники, и попрошайки, которые ходили по квартирам и просили кусочек хлеба «Христа ради».

Это и знаменитая столовка – кафе без названия возле метро «Сокольники», в простонародье – «Чёрный дрозд».

Многие завсегдатаи, подливая водяру, ещё ту самую – по два восемьдесят семь, прямо в кружки с пенным «Жигулёвским», рассказывали про знаменитую банду «Чёрная кошка».

Культового фильма тогда ещё не было и в помине, но тёртые мужики с «синими» мастями по всему телу неспешно и вполголоса вспоминали послевоенное лихолетье.

Редкая семья из нашего класса не имела в своём составе кого-нибудь, кто не чалился сейчас, в прошлом, или не присядет в будущем.

Став немного постарше, я столкнулся с этим вплотную, но об этом – в следующих главах романа.

В парке Сокольники в начале шестидесятых годов Хрущёв построил знаменитую международную выставку.

И там регулярно, по десять и более раз в году, проходили всевозможные международные форумы и представления.

Путь у нас был простой – шмыг через забор.

И вот ты уже возле американского или японского павильона.

Если повезёт, то можно было достать шариковую авторучку, жвачку, или фирменный пакет с ярким логотипом.

Лощеные немцы и америкосы глядели с изумлением на советских детишек, которые предлагали им серебряные полтинники и рубли выпуска двадцатых годов в обмен на шариковые ручки.

Тогда этих монет было навалом почти в каждом семействе.

А вот ручка – это был высший шик!

Шариковая ручка в школе выглядела наподобие айфона у первоклассника в наше время.

Учителя категорически запрещали ими писать, как и жевать жвачку, носить пёстрые пакеты.

Это называлось «преклонение перед Западом».

Запросто можно было вылететь из пионеров или октябрят.

Особенно усердствовала завуч школы по кличке Жопа Сергеевна.

Своё погонялово она получила благодаря огромной и, не побоюсь этого слова, необъятной, как слон, жопе.

Однажды старший брат моего товарища, лет двадцати, придя за братом в школу, увидел завуча.

– Вот кого хорошо в жопу ебать! – воскликнул непререкаемый в наших глазах авторитет.

По малолетству мы не поняли истинного смысла этой фразы и были в лёгком недоумении.

Лишь с годами до нас дошла вся глубина мысли и полнота чувств старшего брата.

Подбор учителей был типичный для любой советской школы тех лет. Белые, как лён, неврастенички с фобиями от постоянного недоёба и тихие алкоголики, выпизженные с предыдущих мест работы за профнепригодность. Били учеников линейками прямо по рукам, могли и по морде дать.

Особенно усердствовала мерзкая училка по кличке Кобра Ивановна.

Носила очки, как у кобры. От неё доставалось многим, пока один детина-второгодник не зарядил ей в табло.

После этого она несколько поутихла, а детину отмазало РОНО, дабы не портить процент успеваемости по району.

Учитель физкультуры и трудовик бухали на пару, а физрук до школы работал… вертухаем на зоне.

Вот такой был контингент, несущий нам – советским детишкам – разумное, доброе, вечное.

Но были и исключения.

Учительница первая моя.

Екатерина Васильевна, интеллигентнейший и добрейшей души человек. Мы её очень любили, и она отвечала нам взаимностью.

Была классной руководительницей и вела нас до четвёртого класса.

Уже гораздо позже, примерно в восьмом классе, к нам пришёл преподаватель русского языка и литературы Фёдор Михайлович.

Уникальный был человек, профессионал высшего класса, знаток и ценитель русской словесности, Учитель и Человек с большой буквы.

Именно от Фёдора Михайловича я почерпнул свои первые опыты письменного и устного творчества.

И кто знает, может быть, благодаря ему вы сейчас читаете это произведение.

Уже сорок лет прошло, а в голове всё сидят его наставления-поучения да шутки-прибаутки.

Ходил всегда с «поплавком» на пиджаке и при галстуке.

Уже перед самым окончанием школы пришла химичка Марина Ниловна.

Была увлечена, и очень сильно, хоккейным «Спартаком».

До оголтения, чем мы и пользовались.

Если её «завести», а я это мог, то весь урок проходил в рассказах, как она со Славой (Старшинов) или Борей (Майоров) туда-сюда пошла или ходила.