Памфлеты - Дефо Даниэль - Страница 14

Хотим его историю мы знать.

Ты им скажи: он предан был позору

За то, что удержаться не посмел

От правды, что предстала молча взору,

И в изречениях был слишком смел.

Вознес он добродетель до небес,

И с радостью несет тяжелый крест.

Ты им скажи, что там стоит он в славе

Но худшее пророчит впереди.

Он не изменится, и жить в канаве

Не будет. Господи, его спаси!

Раскрыл в сатире едкой автор сущность

Сынов страны, чья жизнь была грешна,

Нарисовал их зло, порок и глупость,

И песнь его к расплате привела.

Но здесь он не получит избавленья

За их творимые повсюду преступленья.

1703 г.

Я полагаю, что наступило время, когда и глас умеренности может быть услышан. Дотоле споры были столь шумны, а человеческие предрассудки и страсти столь неодолимы, что бесполезно было бы и мне, и всякому иному пускаться в спор или пытаться разъяснять свои поступки. Единственно по сей причине средь бесконечных поношений и упреков, безосновательных проклятий и неслыханных угроз, терпя величайшие обиды и несправедливости, я хранил молчание, тогда как лица, имеющие меньше доказательств своей невиновности, нежели я, взывают к окружающим и тщатся оправдаться.

Я слышу громкие призывы покарать виновных, но мало кто заботится о том, чтоб оправдать невинных. Я уповаю, люди, склонные судить нелицеприятно и сохранившие достаточно христианских чувств, имеют веру или хотя бы надежду, что мыслящее существо не может уронить себя настолько, чтобы действовать, не сообразуясь с той или иной причиной, и захотят, чтобы я не только встал на свою защиту, но и представил им самые убедительные доводы, какие позволяет дело; тогда, услышав несправедливые упреки, они могли бы заступиться за меня. Что же касается людей пристрастных и намеренных такими и оставаться, дабы не изменить понятию о справедливости, как ее толкуют нынешние партии, то возражаю я не им — пусть говорят, что им заблагорассудится, я возражаю против них самих. Их действия не согласуются ни с правдой, ни с рассудком, ни с верой, они противны и тому, как следует вести себя христианам, и тому, что нам предписывает благопристойность, и посему не подобает с ними спорить — их нужно либо разоблачать, либо вычеркнуть из памяти. А против тех ударов, какие могут для меня отсюда воспоследовать, я знаю средство, имя коему — презрение и равнодушие к клевете, ибо она не стоит моего внимания. Я также не стал бы тратить время и удостаивать ее ответа, если бы не имел на то особые причины, которых коснусь в своем месте.

Ежели бы меня спросили, зачем я так поспешно выпускаю в свет это опровержение, я бы привел следующие причины, хотя есть много и других немаловажных.

1. Я нахожу, что слишком долго прожил в положении Fabula Vulgi ( притчи во языцех), вынося бремя всеобщей клеветы, и, если я не представлю беспристрастным людям подлинный и честный рассказ о своих действиях, дабы они судили о сем предмете сами в ту пору, когда я не смогу уже держать ответ за свои действия, я не исполню свой долг ни перед истиной, ни перед своей семьей, ни перед самим собою.

2. Приметы бренности и немощь, доставленная мне скорбями и тяготами жизни, указывают мне, что малая, ничтожно малая полоска суши отделяет меня от океана вечности, куда мне вскоре предстоит последнее отплытие, и я хочу по чести рассчитаться с этим миром, прежде чем покину его, чтоб ни чужие действия, ни моя худая слава не помешали моим наследникам, душеприказчикам, распорядителям и правопреемникам мирно владеть отцовским наследием.

3. Я опасаюсь также, что тот не слишком яркий свет веротерпимости и умеренности, который ныне изливается на нас, будет сиять недолго — мне бы хотелось ошибиться, Бог свидетель, — и люди, неспособные воспользоваться дарованными Господом благами умеренности даже под властью лучшего в мире государя, доведут дело до крайностей и своим безудержным рвением вновь разожгут былую злобу и вражду, которые, как уповали мудрейшие и лучшие мужи, утихли навсегда с благословенным воцарением Его Величества.

Я издавна придерживался мнения, которому не изменил и ныне, что лишь умеренность способна даровать мир и спокойствие нашему отечеству; позволю себе утверждать — если Его Величество простит мне это дерзновение,— что даже королю нужно с умеренностью пользоваться властью, дабы изведать радости правления, и, доведись Его Величеству — вопреки его известной склонности — опираться на неумеренных советников, это бы, несомненно омрачило названные радости, даже при том условии, что не сказалось бы на незыблемости его положения. Ибо ни для какого справедливого государя не может быть ни счастья, ни безопасности, ни удовольствия, как я полагаю, в том, чтобы повелевать народом, разделившимся, распавшимся на фанатичные, враждующие партии. Так опытный моряк с великим мужеством одолевает бурю и смело устремляется в бушующее море, однако радость странствия он обретает не в опасности, а в свежем, чистом ветре и в тихих водах, и тем, кто думает иначе, следует вспомнить следующее речение:

Qui amat periculum periibat in illo ( Кто любит опасность, погибнет от неё).

Дабы достичь благословенного покоя, в котором, по моему суждению, заключено спасение Британии, мы все должны исходить из него в своих действиях, и тот, кто сможет указать нам целительное средство к достижению сего, заслужит имя врачевателя отечества. Да будет мне позволено заметить, что возобладание одной из партий не принесет стране покоя! Но равновесие должно его нам дать. Иные выступают в пользу первого, с великим пылом призывая к карам, кровавой мести и расплате за все, что довелось им испытать. Если, не ведая, какого они духа, они считают, что следует держаться этого пути, пусть попытаются, я же уверен, что им не миновать погибели, которую я ожидаю для них с сего часа, ибо она уже при дверях.

Долгие годы я заявлял себя врагом любой поспешности в государственных делах и много раз пытался показать, что безудержное рвение бывало пагубно даже для тех, кто слушал его голос. Но это, разумеется, не означало, что и стране оно всегда только вредило, — так, неосмотрительность короля Якова II, о чем я многократно заявлял печатно, была спасением для всех нас, а если бы он соблюдал умеренность и осторожность, мы бы погибли — Faelix quem faciunt ( Счастлив, не прилагая усилий (лат.)).

Однако в ту пору, когда я призывал к умеренности, вы были чересчур воспламенены, чтобы внимать какому-либо увещанию, услышите ли вы меня сейчас, не знаю и посему повторяю: я опасаюсь, что нынешнее перемирие партий продержится недолго.

Вот почему я полагаю, что мне пора поведать о себе и о своих прошлых действиях, и намерен со всею ясностью и краткостью, какие мне доступны, рассказать историю тех нескольких многострадальных лет, когда по своему ли почину или по воле иных лиц я состоял на государственной службе.

Деловые неудачи удержали меня от дальнейших занятий торговлей; помнится, году в 1694-м купцы, с которыми я вел переписку за границей, и несколько иных у нас в отечестве предложили мне превосходное место торгового посредника в Кадиксе — в Испании. Но Провидение, избрав меня орудием иного дела, внушило мне тайное отвращение к разлуке с Англией, вследствие чего я отклонил наивыгоднейшие предложения, требовавшие моего отъезда, и свело с влиятельными лицами страны с тем, чтобы я советовал правительству пути и средства по отысканию денег на нужды начавшейся тогда войны. Вскорости — в ту пору я был за семьдесят миль от Лондона — я получил без всяких просьб со своей стороны предложение быть учетчиком по сбору оконного налога, каковым я и состоял, пока мои наниматели оставались в своей должности.

Как раз в то время вышел из печати прескверный, мерзостный памфлет, написанный плохими виршами и принадлежавший перу некоего мистера Татчина, поименовавшего сие творение « Иноземцы», где автор, занятия и положение которого мне не были тогда известны, ополчался на особу короля, а после и на всю голландскую народность. Осыпав его Величество обвинениями в тягчайших преступлениях, от коих содрогнулся бы и худший недруг государя, памфлетист завершал все сказанное гнуснейшей кличкой «иноземец».