Суд присяжных - Сименон Жорж - Страница 24

• Предыдущая
• 24/33
• Следующая

Ответ. Во дворе.

Вопрос. А мог ли ваш сын нарочно подойти к дому так, чтобы вы его не заметили?

Ответ. Это похоже на него.

Вопрос. Может, у него был тяжелый чемодан и он сначала хотел его спрятать?

Ответ. Чемодана я не видела.

Вопрос. Но вы же не заметили, как подходил к дому ваш сын? И вы сказали соседке, что приехал он сам не свой?

Ответ. Может, и говорила.

Вопрос. Что вы имели в виду? Не говорили ли вы о дурном деле? Подумайте. Помните, что и ваша соседка давала показания под присягой.

Ответ. Не припомню, что я ей говорила, может, и сказала: «Луи, наверно, опять задурил».

Вопрос. Простите, соседка с ваших слов сказала про «дурное дело». Что же все-таки было сказано: «дурное дело» или «задурил»?

Ответ. Так ведь это все одно.

Вопрос. Допустим. Сын попросил у вас денег?

Ответ. Не просил.

Вопрос. Короче говоря, вам неизвестно, для чего он приезжал в Ле-Фарле?

Ответ. Не знаю.

Вопрос. Мог ли он что-либо спрятать у вас так, чтобы вы про это не знали?

Ответ. Мог, но я в это не верю.

Вопрос. Почему?

Ответ. Потому что не верю, что он мог убить эту женщину. Если бы вы оставили меня с ним на пять минут… Теперь, когда Дютто умер, я могу поехать в Ниццу.

Видит Бог, я первая бы призналась, если бы что-то было».

При этих словах де Моннервиль поднял голову и, обратившись к конвоиру, сидевшему у дверей, скороговоркой произнес:

— Введите свидетельницу.

Малыша Луи передернуло от этих слов. Неужели они могли это сделать? Он посмотрел на следователя, на конвоира, на открывшуюся дверь, на адвоката и, сжав кулаки, устремил пристальный взгляд на входящую фигуру в трауре.

Она села, и чувствовалось, что под всеми этими юбками и бельем, под всей этой черной одеждой, которая полнила ее, скрывается тощее старческое тело. Вуаль была такая плотная, что невозможно было определить, видит ли она что-нибудь сквозь нее, и Моннервиль ободряющим голосом начал:

— Я вынужден, мадам, просить вас открыть лицо.

Рука в черной митенке приподняла вуаль, и открылось сморщенное желтое лицо; выцветшие глаза всматривались в Луи, стараясь в то же время избежать его взгляда.

Казалось, свидетельница боялась своего сына, как некоторые люди боятся умирающих. Она рассматривала его украдкой, словно он уже принадлежал к иному миру, таинственному и страшному; потом, убедясь, что сын не изменился, что это по-прежнему все тот же Луи, вынула из сумочки платок и заплакала.

— Прошу прощения, мадам, что подвергаю вас такому испытанию, но это необходимо в интересах правосудия.

Луи, весь подобравшись, застыл в неприступной и угрожающей позе. Лишь едва заметно вздрагивали крылья носа, а взгляд неотрывно следил за маленьким следователем.

— Если он такое сделал, я умру, — запричитала, шмыгая носом, старая женщина. — Не верю, что ко всем моим бедам Господь Бог уготовил мне еще и эту. Если б вы только знали, господин следователь!..

Она хныкала с ужимками, придававшими ее лицу детское выражение. Трудно было представить, что это жалкое существо — женщина, прожившая долгую сознательную жизнь. Это было беспомощное создание, тупо взиравшее на новые обрушившиеся на нее беды.

— Успокойтесь, сударыня. Я ограничусь одним-двумя вопросами, на которые, впрочем, вы уже ответили, когда вас допрашивал господин комиссар. Смотрите мне в лицо.

Она подняла голову и попыталась из уважения к чиновнику изобразить некое подобие улыбки.

— Вспомните последний приезд вашего сына. Что на следующий день вы сообщили соседке?

Г-жа Берт испуганно оглядела Луи, как бы желая сказать: «Тем хуже для тебя, но это правда». И проговорила:

— Кажется, я сказала, что у него был чудной вид.

— Вы не говорили о дурном деле?

— По правде сказать, я о таком и не думала. Думала, может, с кем-то подрался. Он всегда был задирой. Маленьким то и дело приходил расцарапанный да с шишками. — Слезы снова навернулись ей на глаза. — Если б вы только знали, господин следователь, как я измучилась за всю-то жизнь.

Луи не хотел больше смотреть на нее и пытался не отрывать глаз от письменного стола из красного дерева, обитого зеленым перкалем.

— Если вы так страдали, то прежде всего по вине сына, который всегда был никчемным человеком.

Она утвердительно кивнула.

— После двадцатого августа вы не находили в доме или в виноградниках чего-либо, что мог принести и припрятать ваш сын? Вы нигде не заметили свежевскопанной земли?

— Нет, не заметила, господин следователь.

И она внимательно поглядела на сына, а потом заплакала еще громче. Луи сделал чуть заметное движение, словно хотел развести руки, но ему удалось развести их не больше чем на дюйм — мешали наручники. Губы его дрожали. Адвокат кашлянул от смущения.

— Вы несколько раз говорили соседкам, что Луи вам угрожал. Значит, вы считали его способным на дурное дело. Чего вы опасались с его стороны?

Весь драматизм происходящего отражался на лице Луи. Такой недоуменный взгляд бывает у страдающих от боли и ничего не понимающих собак, подвергнутых вивисекции, веривших человеку, чей скальпель внезапно перерезает им сухожилия.

— Так чего же вы опасались с его стороны?

Старуха не знала, что отвечать. Ей хотелось быть вежливой со следователем, но ее стесняло присутствие сына.

— Мало ли чего скажешь в сердцах.

— А он никогда не угрожал вам?

— Только пугачом, в шутку. И был тогда слишком мал, чтоб понимать.

— Тем не менее он непрерывно требовал у вас денег, хотя у вас их совсем не было.

Г-жа Берт опустила голову и всхлипнула. Потом завела монотонным голосом, словно читала псалтырь:

— Всю-то жизнь я не знала счастья. Даже когда мой бедный муж был жив, он работал на шахте, а ему нужно было лечиться в санатории. А теперь, господин следователь, в поселке в меня тычут пальцами, мальчишки камнями швыряют. Дютто помер, и знаете, что случилось?

Из Италии приехал его племянник, поселился в доме выгнал меня и даже вещи не позволил забрать. Что же я теперь буду делать? Газетчики прямо извели меня, пристают, чтобы я рассказала им о том, чего не знаю.

У меня всего-то и есть что военная вдовья пенсия, и никто не хочет теперь нанимать меня даже прислугой.

Это была жалоба ребенка, несмышленыша, не способного отвлечься от личного горя. Она бросала беглые взгляды на следователя, на адвоката, на сына, чтобы убедиться, что разжалобила их.

— Не знаю, что со мной теперь станется. Вот все, что у меня осталось…

Она лихорадочно рылась в своем ридикюле, а тем временем смущенный следователь подал знак конвоиру.

— Благодарю вас, мадам, и прошу извинить, что вынужден был побеспокоить вас. Пока вы нам больше не нужны.

Человек воспитанный, он поднялся и поклонился старухе, которая суетливо подбирала юбки.

— Прошу вас подписать протокол очной ставки.

Она наклонилась над бумагой, которую протянул ей секретарь. Когда г-жа Берт выпрямилась, Луи приподнялся со стула и окликнул ее:

— Ма…

Несколько секунд они плакали, стоя друг против друга, йотом Луи повернул голову и внятно произнес:

— Клянусь, я не делал этого, не убивал я ее!

Матери он больше не увидел. Конвоир увел ее, и в коридоре на нее налетели репортеры и фотографы.

Следователь невозмутимо обратился к письмоводителю:

— Прочтите протокол и дайте подписать обвиняемому. Может быть, он еще примет наилучшее для себя решение и сознается.

Что касается самого де Моннервиля, то он уже закончил свой день, трудный день, и отправился мыть руки к умывальнику, установленному в одном из шкафов.

Малыш Луи переменился, и никогда в дальнейшем его взгляд не утрачивал того скрытного неискреннего выражения, которое он приобрел в общении со следователем.

На другой день араб, которого ему навязали в сокамерники, принялся по привычке валять дурака, и тогда Луи хладнокровно решил набить ему морду. Единственным способом избавиться от несносного соседа было отправить его в больницу.

• Предыдущая
• 24/33
• Следующая