Признания Мегрэ - Сименон Жорж - Страница 20

• Предыдущая
• 20/26
• Следующая

Овдовев, когда ей было меньше тридцати лет, она захотела продолжать эту жизнь, но уже сама по себе, если можно так выразиться. Она не хотела больше быть второстепенной частью пары. Теперь она хотела быть главной. Вот почему, вместо того чтобы выйти замуж за человека из своей среды, хотя сделать это ей было бы легко, она отыскала Жоссе за прилавком аптеки. Ей хотелось господствовать, в свою очередь, ей хотелось иметь возле себя такого человека, который был бы обязан ей всем, который был бы ее вещью. К несчастью, молодой помощник аптекаря оказался более сильной личностью, чем она думала. Он так преуспел в своем предприятии по производству фармацевтических товаров, что сам сделался значительным лицом. Вот и всё. В этом и состоит драма. Она старела, чувствовала, что скоро перестанет нравиться мужчинам…

– Простите, – прервал его журналист, – у нее уже были любовники?

– Кристина Жоссе никогда не жила по правилам буржуазной морали. Пришел день, когда она, потеряв возможность господствовать над своим мужем, стала господствовать над другими. Их-то я и назвал ее «подопечными», употребив слово, которое она выбрала сама и которое она произносила с самодовольной улыбкой. Их было много. Некоторые из них известны. О других пока еще никто не знает, но следствие, надеюсь, их обнаружит. Большей частью это были неизвестные артисты, художники, музыканты, певцы. Бог знает, где она с ними знакомилась, но ей хотелось выдвинуть их во что бы то ни стало. Я мог бы упомянуть об одном певце, теперь довольно известном, который обязан своим успехом только случайной встрече с мадам Жоссе в гараже, где он работал механиком. Если некоторые достигли успеха, то другие оказывались бездарными, и она их бросала. Нужно ли добавлять, что эти молодые люди не всегда безропотно соглашались вновь погрузиться в неизвестность? Она представляла их своим друзьям как будущую надежду сцены, живописи или кино. Она их одевала, оплачивала им приличную квартиру; они были с ней на дружеской ноге. И вдруг сразу становились ничем.

– Вы могли бы назвать их фамилии?

– Я оставляю эту заботу судебному следователю. Я передал ему список лиц, среди которых есть, конечно, и хорошие парни. Мы никого не обвиняем. Мы говорим только, что есть люди, которые имели основание сердиться на Кристину Жоссе…

– А кто именно?

– Надо, вероятно, поискать среди последних из ее «подопечных».

Мегрэ уже думал об этом. У него с самого начала была мысль навести справки о частной жизни жертвы преступления и о ее окружении.

До сей поры он при этом наталкивался на стену. И здесь опять, так же как и в отношении Комелио, дело шло о классовой принадлежности, почти что о касте.

Кристина Жоссе вращалась в еще более замкнутом мире, чем судебный следователь, среди тех немногих людей, чьи имена постоянно мелькают в газетах – каждый их поступок служит предметом обсуждения, о них публикуют фантастические сплетни, но в действительности широкая публика почти ничего о них не знает.

Мегрэ был еще только инспектором, когда он метко сострил по этому поводу: его шутку часто повторяли новичкам на набережной Орфевр. Когда ему поручили следить за банкиром, которого потом, несколько месяцев спустя, арестовали, он сказал своему начальнику:

– Чтобы понять его образ мыслей, мне следовало бы по утрам есть яйца всмятку и рогалики вместе с финансистами…

Разве у каждого общественного слоя нет своего языка, своих табу, снисходительности к своим?

Когда он спрашивал:

– Что вы думаете о мадам Жосее?

Ему неизменно отвечали:

– О Кристине? Это восхитительная женщина…

Потому что в своем кругу ее почти никогда не называли мадам Жоссе: она была Кристиной.

– Женщина, которая интересуется всем, страстная, влюбленная в жизнь…

– А ее муж?

– Славный малый…

Это говорилось более холодным тоном, и было ясно, что Жоссе, несмотря на свои коммерческие успехи, никогда не был безоговорочно принят теми, с кем общалась его жена.

Его терпели, как терпят жену какого-нибудь знаменитого человека, шептали:

– В конце концов, если он ей нравится…

Комелио наверняка был взбешен. Он, должно быть, еще больше взбесился после того, как прочел газеты. Он провел следствие, которое его удовлетворяло, и уже приближался момент передачи всех материалов в Обвинительную палату.

А теперь все приходилось начинать сначала. Невозможно было игнорировать обвинения Ленэна, который постарался придать им гласность.

Теперь уже нужно будет допрашивать не консьержек, не шоферов такси, не соседей с улицы Лопер.

Волей-неволей придется иметь дело с новой средой, добиваться доверительных бесед, узнавать имена, составлять список уже известных «подопечных». Вероятно, Мегрэ поручат проверять по часам их времяпрепровождение.

– Жоссе утверждает, – возражал один журналист, – что он заснул в первом этаже, в кресле, вернувшись домой в десять часов пять минут. А достойный доверия свидетель, живущий в доме напротив, заявляет, что он вернулся только в десять часов сорок пять минут.

– Даже и добросовестный свидетель может ошибаться, – отпарировал адвокат. – Мсье Лалэнд, поскольку речь идет о нем, наверно, видел, как в десять сорок пять в дом входил какой-то другой человек, а мой подзащитный в это время спал…

– Значит, это вошел убийца?

– Вероятно.

– И он прошел мимо Жоссе, не заметив его?

– В первом этаже было темно. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что в момент преступления перед домом было не две, а три машины. Я пошел туда, чтобы представить себе все это яснее. Я не стал заходить к мсье Лалэнду, служанка которого встретила меня неприветливо. И все-таки я могу утверждать, что из окна этого достойного старца можно видеть кадиллак и другую машину, стоящую перед ним, но нельзя видеть машины, стоящей за кадиллаком. Я просил, чтобы мою гипотезу проверили. Если я прав, то я готов утверждать, что там было три машины.

В тот вечер мадам Мегрэ была взволнована. Она страстно заинтересовалась делом, о котором говорили в лавках, где она закупала провизию.

– Ты думаешь, это правильно, что Ленэн пошел в наступление?

– Нет.

– Жоссе невиновен?

Комиссар посмотрел на нее неопределенным взглядом.

– Пятьдесят шансов на сто, что нет.

– Он будет осужден?

– Вероятно, особенно теперь.

– Ты ничего не можешь сделать?

На этот раз он только пожал плечами.

Мегрэ ничего не мог поделать с явлением, которое он наблюдал уже много раз и которое всегда его поражало, – ничего не мог сделать. Старый приятель комиссара, начальник городской полиции Ламбра, ответственный за транспорт, за демонстрации, за скопления народа, утверждал, что Париж, как и любое частное лицо, порой просыпается в агрессивном настроении и «встает с левой ноги», готовый придраться к любому случаю, чтобы излить свою досаду.

Нечто подобное бывает и с уголовными делами. Убийство, совершенное хладнокровно, при отвратительных обстоятельствах, может пройти почти не замеченным; следствие, а потом суд могут протекать при всеобщем равнодушии, даже в атмосфере необыкновенной терпимости.

А потом, неизвестно почему, какое-нибудь обычное дело вдруг вызывает взрыв возмущения, причину которого определить невозможно.

Специально организованной кампании по делу Жоссе не было. По словам тех, кто считает себя хорошо информированным, никто из влиятельных лиц и не стремился поднимать кампанию против фармацевта. Конечно, в газетах много кричали и продолжали кричать об этом деле, но газеты только отражают общественное мнение и преподносят своим читателям то, что от них требуется.

Почему с первого же дня Жоссе всех восстановил против себя?

Двадцать ножевых ран сыграли здесь известную роль. Если убийца теряет голову и продолжает наносить удары по уже мертвому телу, – это расценивают как дикость и там, где психиатры сочли бы, что он не отвечает за свои поступки, широкая публика, напротив, видит отягчающие обстоятельства.

• Предыдущая
• 20/26
• Следующая