Плюшевый мишка - Сименон Жорж - Страница 17
- Предыдущая
- 17/27
- Следующая
Зачем он пришел сюда в этот вечер? Только что, сидя за рулем, он не понимал зачем, даже не задавался таким вопросом. Но теперь, когда вроде бы нашел ответ, у него перехватило горло.
Разве его приход — не прощальный?
— Знаешь, мама…
Старуха бесстрастно смотрела на него в упор. Он боролся с желанием сказать ей. Лучше было бы оставить письмо.
— Ну, что ты хотел мне сказать?
Казалось, она смягчилась. Может быть, она ждала, что он наконец-то признается в том, что, несмотря на видимые успехи и деньги, он несчастен? И тогда она пожалела бы его.
Нет, в этом он не способен сплутовать, даже ради того чтобы его пожалели. Да и не жалость ему нужна. Он написал бы ей совсем о другом, но вот о чем — уже улетучилось из головы. При всем желании он не мог уловить свою мысль.
Его осенило, когда он глядел на отцовское кресло, на стойку с трубками, на книги в потрепанных переплетах, когда он думал о своей детской комнате и видел перед собой стол с очками, служившими по очереди обоим супругам.
На какой-то миг мысль блеснула и проявилась, уплотнилась, обрела форму. Ему казалось, будто он сам видел, как отец вернулся с улицы в последний раз, но в действительности сцена разыгралась без него: он был в школе.
Он собрал обрывки истины, прошлое и настоящее, и каким-то чудом, как это бывает при вынесении сложного диагноза, все сложилось в одну картину. Он был настолько близок к открытию, что уже, казалось, ухватился за путеводную нить, не отдавая себе отчета в том, какая горестная гримаса исказила его лицо.
— Да что с тобой, Жан? Ты болен?
— Нет.
— Ты уверен, что это не сердце? Сколько врачей умирает от сердца, сплошь и рядом…
— Да нет же, мама.
Она была раздосадована, что исповедь не состоялась:
— Ты в самом деле чувствуешь себя нормально?
— Уверяю тебя.
— Может быть, какие-нибудь неприятности дома? Или неладно с работой?
Ему удалось выдавить из себя улыбку. Все его трудности ничего не стоят, в глазах матери, по сравнению с несчастьями, которые так и сыплются на головы ее внучатых племянников и племянниц: еще бы — безработица, рак, ненормальные дети…
— Кристина не заходила к тебе в последнее время?
— Нет, с Нового года не заходила. Давид прислал мне открытку на день рождения.
Это удивило его — ему казалось, что сын и не подозревает о существовании бабушки.
— Мне пора…
Он вытащил из кармана бумажник.
— Нет-нет, сын… Мне хватает с избытком, ты ведь и так присылаешь мне каждый месяц…
Он не сам посылал ей деньги, этим занималась Вивиана, одновременно уплачивая по чекам всем поставщикам. И мать знала об этом, видя чужой почерк на переводе.
Тем не менее он положил на стол несколько кредиток:
— У тебя ведь есть внучатые племянники, которым это может пригодиться…
Может быть, зря он так делает? Но он поступал так каждый раз, и до сих пор ее это не задевало; напротив, несмотря на все свои протесты, она казалась скорее довольной. Он заметил, что она слегка побледнела. Но, может быть, деньги здесь ни при чем. Устал он ужасно. Никогда еще не чувствовал себя таким усталым, должно быть, это видно по нему, ведь недаром в этот день, с самого утра, все беспокоятся о его здоровье, даже мать.
— Наверное, я тебе уже говорила об этом, — прошептала она, — но людям моего возраста часто случается повторять одно и то же, а я не хочу, чтобы ты забыл, не хочу, чтобы ты допустил распродажу на аукционе этих документов; я говорю о бумагах твоего отца. Они в верхнем ящике комода.
Там же его военный билет и фотография в форме драгунского унтер-офицера.
Помнишь ее? Ты всегда просил, чтобы я тебе ее показала, а однажды ты захотел к Новому году кавалерийскую трубу…
— Спокойной ночи, мама…
— Спокойно ночи, сынок.
Он не посмел обнять ее за плечи, ведь раньше он никогда этого не делал, он только расцеловал ее в обе щеки и стал спускаться по лестнице.
Наклонясь через перила, она не забыла напомнить ему, как сорок лет назад, когда он уходил в школу:
— Осторожно, не хлопай дверью.
И он, задрав голову, прошептал:
— Хорошо…
Не надо было ему приходить. Это его взволновало — нет, не то, что он навестил мать, а то, что ему пришло в голову зайти к ней. Он снова попытался восстановить ход своих мыслей — тех, что перебирал, когда ехал с улицы Анри-Мартэн по Булонскому лесу. Не напал ли он случайно на след?
Неужели он и вправду обнаружил нечто тайное — ну хотя бы отправную точку для дальнейших открытий? На какой-то миг он, казалось, уловил неуловимое, и, может быть, его еще озарит. После водки во рту остался неприятный привкус. Хотелось коньяку. И, поскольку он себе в этом признался, он уже искал для себя оправданий, припоминал кафе на соседней улице, название он позабыл, где его отец встречался с друзьями.
Он заметил его издали, оно было так же скудно освещено, как и в давние времена, и поскольку в этот вечер он совершал своего рода паломничество, то почему бы ему не пойти до конца?
Он поставил машину и отправился туда пешком, хотя после стольких лет никто не узнал бы его. Он толкнул дверь и сразу попал в духоту, в нос ударил табачный дым и запах пива, давно забытый.
Он сразу пожалел, что пришел, потому что атмосфера здесь была такая же душная и гнетущая, как в его кабинете к концу дня.
Кафе осталось прежним, с теми же мраморными столиками и скамейками грязно-красного цвета, по стенам шла полоса зеркал, в металлическом шаре — тряпки.
В углу, у стойки, четверо играли в карты, и официант, стоя с полотенцем через руку, следил за партией, в то время как довольно молодая полногрудая женщина, хозяйка или кассирша, читала газету около пивного насоса. Во втором зале двое посетителей медленно кружили вокруг биллиардного стола и слышался стук шаров.
Было слишком поздно отступать, поздно искать другое место, где можно выпить. Он сел у входа и заказал коньяку.
— Пробную?
Он сказал «да» и в ожидании стал разглядывать лица присутствующих. У игрока, сидевшего напротив него, тучного человека, был двойной подбородок, похожий на зоб, и фиолетовое лицо. Временами он недобро поглядывал на Шабо.
Что скажет он, если ему придется свидетельствовать?
И остальные, которые тоже наблюдали за непрошеным гостем?
Их спокойствие и уверенность в себе, то, как серьезно изучали они свои карты, прежде чем решительно выложить их на стол, — все это пугало его. Не сходя с места, просто глядя на них издали, он мог бы поставить каждому игроку поистине удручающий диагноз.
Но вопросы-то будут задавать им. Именно их и таких, как они, принято считать нормальными людьми.
И разве не станет самым страшным свидетельством, пусть даже бессловесным, свидетельство его матери? Да ей достаточно предстать перед следователем и показаться ему такой, как она есть — изглоданная годами, безутешная героическая старуха!
— Мадам, ваш сын…
Ей будет довольно взгляда, выражения лица. Возможно, она добавит, склонив голову набок — как четверть часа назад, когда она сверлила его проницательным взглядом:
— Знаю… Я всегда этого ожидала…
Надо немедленно пресечь эти мысли. Он подозвал официанта:
— Еще раз то же самое…
Он слишком далеко зашел по этой страшной дороге. Завтра утром он сначала отправится в Пор-Рояль — осведомиться о состоянии луноликой девицы.
В принципе, внутримышечное введение кортизона при ее заболевании безвредно. Нужно только внимательно наблюдать за реакцией. В этом он вполне может положиться на свою ассистентку Николь Жиро.
А вдруг она ему звонила? Или звонили из клиники? Всегда может случиться непредвиденное. А он не сказал, где будет. Обычно этим ведает Вивиана, и все знают, где его можно найти.
— У вас есть телефон?
— В глубине биллиардной, налево, у туалетов. Вам надо позвонить в Париж? Дать вам жетон?
Он позвонил сначала домой. Ему ответила кухарка:
— Ах, это вы, месье… Жанины нет… Я одна…
- Предыдущая
- 17/27
- Следующая
