Письмо следователю - Сименон Жорж - Страница 33

• Предыдущая
• 33/38
• Следующая

Под глазом у Мартины красовался синяк, и от этого ее улыбка была еще трогательней. Я захлебывался от стыда и нежности. Ночь после вчерашней вспышки провел почти без сна.

Я сжал ее в объятиях. С бесконечной кротостью. Да, да, с бесконечной кротостью — я был на это способен — и чувствуя себя любовником и отцом Мартины одновременно. Я понимал: отныне, что бы ни случилось, нас в мире только двое, ее плоть — моя плоть, и близок день, когда нам не нужно будет ни о чем спрашивать друг друга, а призраки исчезнут.

Я прошептал ей в ухо, еще холодное с мороза:

— Прости.

Мне не было стыдно. Я больше не стыдился своих вспышек и взрывов, потому что теперь знал: они — часть нашей любви, и эта любовь, такая, какой мы хотим ее видеть, не может существовать без них.

Мы не двигались. Мартина уткнулась лицом мне в плечо. Я помню, что смотрел в ту минуту куда-то вдаль, в прошлое и будущее сразу, с ужасом пытаясь измерить путь, который нам оставалось пройти.

Я ничего не додумываю задним числом. Это было бы не достойно ни меня, ни Мартины. Поэтому говорю сразу: никакого предчувствия беды у меня не было. Я видел лишь дорогу, по которой нам предстояло идти.

Чтобы придать себе мужества, я прильнул к ее губам, и тут дверь распахнулась. Перед нами выросла Арманда, а мы с Мартиной даже не успели отпрянуть друг от друга. Арманда смерила нас взглядом и тоном, который памятен мне до сих пор, процедила:

— Извините.

Затем она вышла, и дверь захлопнулась.

Мартина не поняла, господин следователь, почему я улыбаюсь и лицо у меня сразу повеселело.

Мне полегчало. Наконец-то!

— Не волнуйся, дорогая. Не плачь. Главное, не плачь.

Я не хотел слез. Они были ни к чему. В дверь постучали. Вошла Бабетта:

— Мадам просит мсье подняться к ней в спальню.

Сейчас, моя добрая Бабетта! Сейчас, Арманда! Пока.

Я больше не могу. Задыхаюсь.

Не волнуйся, Мартина. Я прекрасно знаю, что ты дрожишь, что маленькая девочка опять ждет удара. Тебя ведь всегда били! Положись на меня, дорогая. Я иду наверх. Иду за свободой для нашей любви.

Бывают слова, которые нельзя произносить вслух.

Слова, которые выдают с головой одних и освобождают Других.

— Надеюсь, ты выставишь ее за дверь?

Ну нет, Арманда. Об этом не может быть и речи.

— Я, во всяком случае, не потерплю, чтобы она и дальше оставалась под моим кровом.

Ну что же, раз это твой кров, старушка… Простите, господин следователь. Я не прав. И в тот день тоже был не прав. Я плевался ядом. Да, битый час плевался ядом, мечась, как зверь по клетке, между кроватью и дверью.

Арманда, вцепившись рукой в штору, стояла у окна в исполненной достоинства позе.

Прости меня и ты, Арманда, какой бы неожиданной ни показалась тебе моя просьба. Все это было не нужно, бесполезно.

Я выложил все, что у меня было на сердце, все мои унижения, малодушные капитуляции, подавленные желания, добавив к ним то, чего не было, и все это взвалил на тебя, на тебя одну, как будто виновата была только ты.

Ты никогда не теряла хладнокровия, но на этот раз я увидел, что ты не имела представления о мужчине, десять лет спавшем в твоей постели.

Я орал, и меня наверняка слышали внизу:

— Я люблю ее, понимаешь? Люб-лю!

И тогда, растерявшись, ты предложила:

— Если бы…

Не могу уже вспомнить дословно. Меня трясло. Накануне я со злости ударил ту, которую любил.

— Если бы ты ограничился встречами с нею на стороне…

Тут я взорвался, господин следователь. Не только против Арманды. Против вас всех, против жизни на ваш манер, против ваших представлений о союзе двух людей и чувстве, которое может между ними вспыхнуть.

Я был не прав и сожалею об этом. Арманде не дано понять. Она так же не виновата в этом, как товарищ прокурора или мэтр Габриэль.

Она нерешительно напомнила:

— Тебя ждут больные.

А Мартина? Она разве меня не ждет?

— Мы вернемся к этому разговору позже, когда ты придешь в себя.

О, нет! Куй железо, пока горячо.

— Раз она так тебе нужна…

Я выложил Арманде всю правду! Всю! Рассказал даже о том, что бил Мартину, и о простынях, которые грыз бессонными ночами.

А мне предлагали компромисс. Я буду встречаться с Мартиной украдкой, как какой-нибудь Боке, и смогу время от времени удовлетворять свои вожделения.

Дом дрожал от крика. Я, которого мать всегда сравнивала с большим послушным псом, был неистов и груб.

Я был злобен, намеренно жесток. Мне это было необходимо. Только так я мог отвести душу.

— Подумай о своей матери…

— К черту!

— О дочерях…

— К черту!

— О…

К черту и еще раз к черту! Все кончилось, кончилось разом, когда я меньше всего ждал, и у меня не было никакого желания начинать сначала.

Бабетта постучалась в дверь. Опасливо доложила:

— Мадмуазель сказала, мсье требуют к телефону.

— Иду.

Мартина, готовая к самому худшему, заранее отказавшаяся от борьбы, молча протянула мне трубку.

— Алло! Кто у телефона?

Серьезный больной. Действительно неотложный случай.

— Буду через несколько минут.

Я повернулся, бросил:

— Предупреди очередь…

Все это — совершенно естественным тоном, господин следователь. Для меня вопрос был решен. Я взглянул на Мартину — бледное лицо, бескровные губы — и чуть не рассердился.

— Все улажено. Мы уезжаем.

Я уже держал в руке свой докторский саквояж. Снял с крючка за дверью пальто.

Мне даже не пришло в голову поцеловать Мартину на прощание.

— Уезжаем вдвоем.

Было около девяти вечера. Я нарочно выбрал ночной поезд: пусть девочки уже лягут. Зашел поцеловать их на сон грядущий: мне не хотелось, чтобы меня провожали.

Пробыл у них несколько минут, но проснулась лишь старшая, да и то не совсем.

Вниз я спустился совершенно спокойный. У ограды стояло такси, шофер выносил мои вещи.

Мать осталась в гостиной. Глаза у нее были красные, в руке — скомканный платок. Я уже надеялся, что все обошлось благополучно, но в последний момент, когда я высвобождался из ее объятий, она шепнула:

— Ты оставляешь меня с ней одну…

И разрыдалась.

Арманда стояла в прихожей. Это она уложила мои чемоданы. Она, как всегда, думала и помнила обо всем.

Послала Бабетту принести забытую картонку.

В прихожей горел свет. Наверху слышались приглушенные рыдания матери, на улице урчал прогреваемый таксистом мотор.

— До свиданья, Шарль.

— До свиданья, Арманда.

И тут мы одновременно произнесли одну и ту же фразу:

— Я на тебя не сержусь.

Мы невольно улыбнулись. Я обнял ее и расцеловал в обе щеки, она коснулась губами моего лба, подтолкнула меня к двери и прошептала:

— Ступай.

Я заехал за Мартиной, и мы с ней вновь очутились на перроне вокзала. На этот раз дождя не было, и я впервые видел такое звездное небо. Бедная Мартина, в которой все еще сидел страх, украдкой наблюдала за мной и, когда мы вошли в купе, спросила:

— Ты уверен, что не пожалеешь?

Мы были одни. Сразу же погасили свет, и я так крепко прижал к себе Мартину, что мы сразу стали похожи на одну из тех эмигрантских парочек, которые жмутся друг к другу в пароходных твиндеках[12].

Мы тоже отплывали в неизвестность.

Что мы могли сказать друг другу в ту ночь? Даже почувствовав на щеке теплые слезы Мартины, я не сделал попытки ободрить ее и лишь погладил ей пальцами веки.

В конце концов она уснула, а я стал считать станции, огни которых проносились за окнами. В Type дверь нашего купе распахнули какие-то люди, нагруженные чемоданами. Всмотрелись в темноту, различили наши силуэты и на цыпочках удалились, осторожно притворив дверь.

Это не походило на бегство. Перед отъездом мы с Армандой в высшей степени пристойно обо всем договорились. Потратили даже несколько часов, обсуждая детали моей будущей жизни. Мало того! Несколько неуверенным голосом, как бы извиняясь, Арманда дала мне ряд советов. Не насчет Мартины, разумеется, а по поводу моих дел.

• Предыдущая
• 33/38
• Следующая