Мегрэ ошибается - Сименон Жорж - Страница 25

• Предыдущая
• 25/27
• Следующая

— И что ты с ней сделал?

— Отвел в комиссариат.

— Проводи ее на набережную… Кстати, где она нашла револьвер?

— Утверждает, что на столе.

— А откуда она взяла, что оружие принадлежит профессору?

— Для нее это совершенно очевидно. Деталей она не объясняла. Кроме того, она взбешена и даже пыталась меня оцарапать. А что сказал профессор?

— Пока ничего особенного. Мы еще беседуем.

— Мне приехать к вам?

— Сначала загляни в лабораторию и проверь, есть ли на оружии отпечатки пальцев. И заодно доставишь свою подопечную на набережную.

— Хорошо, патрон, — без явного энтузиазма ответил Люка.

И лишь только теперь профессор Гуэн догадался предложить комиссару выпить:

— Коньяку?!

— Охотно.

Профессор нажал кнопку звонка, и та же служанка, что открывала дверь квартиры, появилась на пороге.

— Коньяку!

Они молча сидели до тех пор, пока служанка не появилась с подносом, на котором стояла одна рюмка коньяку.

— Извините, комиссар, но я совсем не пью, — произнес профессор.

Мегрэ, медленно потягивая коньяк и глядя прямо в лицо профессору, который, в свою очередь, так же внимательно рассматривал его, произнес:

— Консьержка, если не ошибаюсь, тоже вам обязана? Не так ли? Кажется, вы спасли жизнь ее сына?

— Я не нуждаюсь в их признательности.

— И тем не менее она предана вам и, как и Люси Деко, готова даже на ложь, только бы у вас не было неприятностей.

— Вполне возможно. Приятно считать себя героем.

— Вы, профессор, не ощущаете ли себя одноким в том мире, в котором вы живете?

— Человеческое существо по своей природе вообще одиноко, чтобы об этом ни говорили. В этом я глубоко убежден. Достаточно один раз принять это — и примиришься с этим навсегда.

— Вы боитесь одиночества?

— Это не то одиночество, которое я имел в виду. Тут, скорее, подходит определение «тоска». Да, я не люблю оставаться один в квартире или в машине. Речь идет об одиночестве физическом, а не моральном. Умный и интересный человек никогда не чувствует себя одиноким наедине с самим собою.

— А как вы относитесь к смерти?

— Мне безразлично, мертв я или нет. Я равнодушен к смерти как к таковой. Но я ненавижу смерть за то, что она позволяет себе делать с человеком. В вашей профессии, комиссар, вы с ней встречаетесь так же часто, как и я.

Профессор прекрасно понимал, что это было его уязвимое место. И этот страх умереть в одиночестве был его маленькой человеческой слабостью, делавшей Гуэна, несмотря на все его величие, обыкновенным человеком, простым смертным, как и все. Но он не стыдился этого.

— После последнего сердечного приступа я почти никогда и нигде не бываю один. С медицинской точки зрения, это совершенно не нужно. И пусть это покажется странным, но простое присутствие человека рядом меня успокаивает. Однажды, когда я был в городе один и почувствовал недомогание, то я сразу вошел в первый же попавшийся бар.

Именно в этот момент, когда профессор наиболее открылся комиссару, Мегрэ задал вопрос, который он уже давно держал наготове:

— Как вы повели себя, когда заметили, что Луиза беременна?

Профессора удивил не сам вопрос и даже не то, что его об этом спросили. Его удивило, что сам этот факт может иметь для кого-то значение.

— Никак, — просто ответил он.

— Она вам говорила об этом?

— Нет. Думаю, что она и сама еще не знала.

— Она узнала об этом в понедельник около шести. Вы ее видели позднее, она вам ничего не сказала?

— Только то, что неважно себя чувствует и хочет прилечь.

— Думали ли вы, что ребенок от вас?

— Ничего такого я не думал.

— У вас никогда не было детей?

— Насколько я знаю, нет.

— А желания иметь ребенка никогда у вас не возникало? - Ответ профессора Гуэна шокировал комиссара, который вот уже тридцать лет очень хотел стать отцом.

— А зачем? — вопросом на вопрос ответил профессор.

— Да, действительно!

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего.

— Люди, не имеющие никаких серьезных интересов в жизни, воображают, что ребенок придаст их существованию какое-то значение, что они станут полезными и что после них что-то останется. Ко мне это не относится.

— Не думаете ли вы, принимая во внимание ваш возраст и возраст вашего молодого соперника, что Лулу могла серьезно считать, будто бы ребенок от Пьеро?

— С точки зрения медицины, это несерьезно.

— Я говорю лишь о том, что могла подумать она.

— Возможно.

— Не было бы это достаточным поводом, чтобы покинуть вас и уйти к Пьеро?

— Нет, — ни минуты не колеблясь, ответил профессор тоном человека, глубоко убежденного в своей правоте. — Она наверняка постаралась бы уверить меня, что ребенок мой.

— И вы бы его признали?

— Почему бы и нет?

— Даже сомневаясь в своем отцовстве?

— Какая разница. Ребенок есть ребенок.

— И вы бы женились на матери ребенка?

— Я не видел бы в этом никакого смысла.

— Как, по-вашему, Лулу попыталась бы женить вас на себе?

— Даже если бы и попыталась, у нее ничего бы не вышло.

— Потому, что вы бы не оставили жену?

— Просто я считаю все эти осложнения излишними и смешными. Я говорю все это совершенно искренне, поскольку считаю вас человеком, способным меня понять.

— Вы говорили об этом со своей женой?

— В воскресенье, после обеда, если не ошибаюсь. Да, в воскресенье. После обеда я был дома.

— А почему вы ей об этом сказали?

— Я сказал об этом и моей ассистентке.

— Знаю.

— Ну вот, видите.

Профессор был прав, считая, что Мегрэ понимает его. Было что-то ужасно высокомерное и одновременно трагическое в том, как профессор разговаривал со всеми, как судил о людях и, в особенности, о женщинах. Он принимал их такими, какими они и были на самом деле, не строя на их счет никаких иллюзий и не преувеличивая их способностей, ожидая от каждой лишь того, что она могла ему дать. В его глазах они стоили лишь немногим больше, чем неодушевленные предметы.

Он также не давал себе труда скрывать от них свои мысли. Какое это имело значение? Он мог размышлять вслух, не заботясь, как они это воспринимают, и еще менее заботясь о том, что они подумают или почувствуют.

— Как повела себя ваша жена?

— Спросила, как я намерен поступить.

— Вы заявили ей, что желаете признать ребенка? - Он кивнул.

— А вам не пришло в голову, что это признание могло доставить ей боль?

— Возможно.

На сей раз Мегрэ почувствовал в голосе собеседника нечто такое, что до сих пор ускользало от него. В голосе профессора, произносившего это, возможно, слышалось скрытое удовлетворение.

— Вы это сделали намеренно? — атаковал его комиссар.

— Сказав ей это?

Мегрэ был убежден, что Гуэн предпочел бы не улыбаться, оставаться невозмутимым, но это было сильнее его, и впервые губы профессора раздвинулись в странной улыбке.

— В общем-то, вам даже понравилось, что вы вызвали такое беспокойство у жены и ассистентки?

По тому, с каким выражением лица Гуэн промолчал, было ясно, что он с этим согласен.

— Могла ли кому-нибудь из них прийти в голову мысль избавиться от Луизы Филон?

— С такой мыслью они уже давно сжились. Они ненавидели Луизу. Я не знаю человека, неспособного в определенный момент пожелать смерти другому человеческому существу. Только редко встречаются такие, что способны выполнить задуманное. К счастью для вас, комиссар!

Все сказанное было правдой, и именно это в беседе несколько ошеломляло Мегрэ. В глубине души с самого начала их встречи он думал точно так же, как и профессор. Их мысли о людях и мотивах их поведения были, в сущности, одинаковыми.

Различным был только подход к этой проблеме. С той лишь разницей, что Гуэн высказывал свои мысли вслух, а Мегрэ предпочитал молчать.

Гуэн обладал тем, что Мегрэ назвал бы холодным рассудком. Комиссар же пробовал… он сам себе не мог точно сказать, что он пробовал. Быть может, лучше понять людей ему помогало не только чувство жалости к ним, но и своеобразная симпатия.

• Предыдущая
• 25/27
• Следующая