Мегрэ и порядочные люди - Сименон Жорж - Страница 22
- Предыдущая
- 22/24
- Следующая
Я не счел себя вправе…
— Я вас понимаю, месье Фабр.
Еще один порядочный человек, без сомнения! Вероятно, даже больше, чем просто порядочный, если верить тем, кто его знает. И на сей раз мужчины обменялись рукопожатиями.
Мегрэ открыл дверь кабинета инспекторов, где находился Эмиль, и пригласил его войти.
— Что я должен делать?
— Ничего. Оставайтесь здесь, у окна, я, видимо, задам вам один вопрос, а вы ответите на него.
— Даже если вы ждете другой ответ?
— Вы скажете правду.
Мегрэ пошел за мадам Жослен, которая встала одновременно с дочерью.
— Пройдите, пожалуйста, за мной. Нет, только вы…
Я приглашу мадам Фабр чуть попозже…
Она была в черном платье с редким серым узором, в черной шляпе, отделанной белыми перышками, и в легком пальто из верблюжьей шерсти.
Мегрэ пропустил ее вперед, и она сразу же увидела стоящего у окна мужчину, который от смущения мял в руках шляпу. Казалось, она была удивлена и повернулась к комиссару, но тот молчал, и она спросила:
— Кто это?
— Не узнаете?
Она внимательно оглядела его и покачала головой:
— Нет.
— А вы, Эмиль, узнаете эту даму?
Охрипшим от волнения голосом официант ответил:
— Да, господин комиссар, это она.
— Это та самая дама, которая пришла в начале недели днем во франко-итальянскую пивную, где ее ждал мужчина лет сорока? Вы уверены?
— Она была в этом же платье и этой шляпе… Я же говорил вам утром…
— Благодарю вас. Вы свободны.
Эмиль бросил на мадам Жослен взгляд, словно просил прощения за содеянное.
— Я вам больше не нужен?
— Думаю, что нет.
Они остались в кабинете вдвоем, и Мегрэ указал ей на кресло, стоявшее напротив его письменного стола.
— Вы знаете, где сейчас ваш брат? — спросил он тихо.
Она посмотрела прямо на него темными, блестящими глазами, как и прежде, у себя дома, но на сей раз в ней не чувствовалось такого нервного напряжения.
Казалось, она даже испытывала некоторое облегчение.
Особенно это стало заметно, когда она решилась сесть в кресло. Словно она наконец отказалась от роли, которую играла против своего желания.
— Что вам сказал мой зять? — спросила она, отвечая вопросом на вопрос.
— Почти ничего… Он только подтвердил, что у вас есть брат, впрочем, я это и без него уже знал…
— От кого?
— От очень почтенной дамы лет девяноста, которая до сих пор живет на улице Даро, в том доме, где вы раньше жили с отцом и братом…
— Это должно было случиться, — еле слышно произнесла она.
Он повторил свой вопрос:
— Вы знаете, где он сейчас?
Она покачала головой:
— Нет. И клянусь вам, что говорю правду. До прошлой недели я вообще была уверена, что он где-то далеко от Парижа.
— Он никогда не писал вам?
— С тех пор как перестал у нас бывать, ни разу.
— Вы сразу же поняли, что это он убил вашего мужа?
— Я и сейчас в этом не уверена… Не могу поверить…
Я знаю, все улики против него…
— Почему вы молчали, принудили к этому дочь и стремились во что бы то ни стало спасти его?
— Прежде всего потому, что это мой брат, потому, что он несчастный человек… Ну а потом, я в какой-то мере чувствую себя виноватой…
Она достала из сумки носовой платок, но не для того, чтоб вытереть глаза, — они по-прежнему были сухими и горели, словно от внутренней лихорадки.
Продолжая говорить и слушая вопросы комиссара, она машинально скручивала его в комок своими тонкими пальцами.
— Теперь я готова все вам рассказать…
— Как зовут вашего брата?
— Филипп… Филипп де Лансье… Он на восемь лет младше меня…
— Если не ошибаюсь, он подростком провел какое-то время в санатории в горах?
— Нет, не подростком… Ему было всего пять лет, когда у него обнаружили туберкулез. Врачи отправили его в Верхнюю Савойю, он жил там до двенадцати лет.
— Мать уже умерла?
— Она умерла через несколько дней после его рождения… Это многое объясняет… Вероятно, то, что я сейчас вам расскажу, завтра появится во всех газетах?
— Обещаю вам, что нет. Что объясняет смерть вашей матери?
— Отношение отца к Филиппу и вообще его отношение к жизни все оставшееся время… После смерти матери отец стал другим человеком, и я уверена в том, что пусть невольно, но он всегда считал Филиппа виновником ее смерти… К тому же он стал пить… Он вскоре подал в отставку, хотя у него не было никаких сбережений, и мы были очень стеснены в средствах…
— Пока ваш брат находился в горах, вы вместе с отцом жили на улице Даро?
— С нами до последних дней жила старая служанка, она уже умерла…
— А когда вернулся Филипп?
— Отец поместил его в закрытое религиозное учебное заведение в Монмаранси, и он приезжал к нам только на каникулы… В четырнадцать лет он сбежал оттуда, и через два дня его задержали в Гавре, куда он добрался автостопом. Он говорил всем, что торопится в Гавр, потому что его мать при смерти… У него вошло в привычку рассказывать всякие небылицы…
Он придумывал какие-то несусветные истории, ему верили, и в конце концов он сам начинал в них верить…
Поскольку его не согласились принять обратно в Монмаранси, отец отдал его в другой коллеж, неподалеку от Версаля. Филипп учился там, когда я познакомилась с Рене Жосленом. Мне было двадцать два года…
Теперь носовой платок походил на веревку, и она дергала его за концы, а у Мегрэ погасла трубка, но он этого даже не заметил.
— Тогда-то я и совершила ошибку, за которую не перестаю себя корить. Я думала только о себе…
— Вы колебались, выходить ли вам замуж?
Она смотрела на него, не зная, что сказать.
— Я впервые произношу вслух то, о чем до сих пор только думала… Жизнь с отцом становилась все тягостнее, он уже был болен, хотя мы этого еще не знали… Я, правда, понимала, что долго он не проживет и что очень скоро я стану необходима Филиппу. Видите ли, я не должна была выходить замуж… Я говорила об этом Рене.
— Вы работали?
— Отец запрещал мне работать, поскольку считал, что девушке не место в конторе… Однако я намеревалась пойти работать, когда буду жить с братом… Но Рене настаивал… Ему было тридцать пять лет… Он был уже сложившимся человеком, и я в него верила…
Он сказал мне, что, если, что случится, он будет заботиться о Филиппе, будет относиться к нему, как к сыну, и я в конце концов согласилась. Мне не следовало этого делать… Это было уступкой… Но мне так хотелось вырваться из тягостной домашней обстановки, освободиться от ответственности… У меня было предчувствие…
— Вы любили мужа?
Она посмотрела Мегрэ прямо в глаза и ответила с вызовом в голосе:
— Да, господин комиссар… Я любила его до последнего дня… Это был человек… — У нее впервые задрожал голос, и она отвернулась. — И все равно, всю свою жизнь я считала, что должна была принести это в жертву… Когда через два месяца после свадьбы врач сообщил мне, что у отца неоперабельный рак, я сочла, что это возмездие.
— Вы сказали об этом мужу?
— Нет. Я впервые говорю с вами обо всем этом, и только потому, что если это действительно сделал мой брат, то мой рассказ — единственный способ как-то оправдать его… Если будет нужно, я повторю это на суде. Вопреки тому, что вы думаете, мне безразлично, что скажут люди…
Она оживилась, а ее руки были в беспрестанном движении. Она снова открыла сумочку и достала небольшую металлическую коробочку.
— У вас нет стакана воды? Мне лучше принять лекарство, которое прописал доктор Ларю.
Мегрэ открыл стенной шкаф, в котором хранились графин с водой, стакан и даже бутылка коньяку, который иной раз бывал весьма кстати.
— Благодарю вас… Я стараюсь оставаться спокойной… Все считают меня очень выдержанной, даже не догадываясь, как дорого мне все это дается… Так о чем я говорила?
— О вашем замужестве… Брат был тогда в Версале…
Отец…
— Да… Брат учился в Версале всего год, потом его оттуда выгнали.
— Он снова сбежал?
- Предыдущая
- 22/24
- Следующая
