Юрий (незаконченный роман) - Балашов Дмитрий Михайлович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/34
• Следующая

— Великий князь, Василий Дмитрич, волею Божией, помре!

Юрий молчал.

Кони с хрустом копытами топтали снег. Холод сочился за воротник, предательски заползал под полость.

— Скачи! — наконец вымолвил он. — Я еду следом!

И лишь когда московские сани скрылись в отдалении, затихли скрип саней и топот коня, вымолвил, обращаясь ни к кому и ко всем разом:

— Сворачивай!

И — не понявшему враз вознице, мгновенно вскипев, в голос, страшно:

— Сворачивай. Ну!!! Едем в Галич!

Оглянул скользом. Следовавшие за ним трое саней с добром и справою, конная дружина — все молча поворачивали следом за князем, боле ничего не спросив.

Рубикон был перейден. И дружина, похмурев лицами, так это и поняла, вослед своему князю поскакав в неведомое.

Три свечи у гроба великого князя не могли разогнать мрак большой столовой палаты княжеского дворца. Дьякон, взятый от Успения Богоматери, монотонно читал молитвы на расставание души с телом, глядя прямо перед собой в развернутый «Устав», и звуки его слов падали как капли в колодец, только увеличивая томительную тишину.

Юный княжич, подведенный матерью ко гробу, со страхом приложился к холодному как мрамор челу родителя. Судорожно глянул по сторонам, не ведая, что вершить — заплакать или кинуться прочь, и тотчас был отослан Софьей в вышние горницы под надзор мамок.

Тихо скрипнула дверь — раз, другой, третий. Сдерживая дыхание, стараясь не топотать излиха, собирались бояре, верные из паче всех, те, кто два года назад подписывал духовную грамоту Василия Дмитрича, третью по счету. Маститый рослый Юрий Патрикеевич Гедиминович, сохранивший и в боярстве княжеский титул, Иван Дмитрич Всеволожский — худой, слегка сгорбленный, с пронзительным взором внимательных, все запоминающих глаз, коренастый, невысокий, широкий, как все Акинфичи, Михаил Ондреевич Челедня, хмурый, растерявший уверенность Иван Федорович, сын Федора Кошки, и приближенный покойного князя, сдержанно-внимательный Федор Иванович Сабур из знатного костромского рода Зерновых.

Братья великого князя Андрей и Петр Дмитричи вступили в покой вместе, едва не стеснясь в дверях.

Вскоре следом прибыли рослые сыны Владимира Храброго: Семен и Ярослав Владимировичи.

Горница наполнялась. Каждый вошедший сперва подходил к митрополиту Фотию, кланялся, получив благословение, целовал руки святителя.

Все происходило в полной тишине, лица бояр тонули в сумраке, и только костистое, словно вырезанное из камня лицо великой княгини, склонившейся над гробом, было ярко и резко освещено свечным пламенем, от которого на ее в этот час пугающе старом лице, в морщинах, в западинах щек, лежали черные тени.

Шепотом кто-то успокаивал собравшихся: — За Юрием послано! Акинф Ослябятев поскакал! С минуты на минуту будет!

И вновь тишина. И только капли слов заупокойной молитвы падают и падают в тревожную пустоту и черноту ночи.

Фотий, в клобуке[3] с воскрылиями, со святительским посохом в руках, в навершии коего сплелись, разинув пасти, два дракона с красными рубиновыми глазами, стоял недвижно, строго глядя на гроб, и, взглядывая на главу русской церкви, бояре точно так же недвижно стояли у стен, ждали. Вот снова скрипнула дверь, но то был припоздавший, недавно прощенный Василием младший Дмитрич Константин, родившийся после смерти своего великого родителя.

Он смущенно оглядел палату, подошел к Фотию, потом, помедлив, ко гробу, легко, едва-едва тронув губами ленту разрешающей молитвы на лбу покойного. И тотчас отступил, почти спрятался за спины рослых братьев своих.

Но вот внизу послышался шум, топот шагов, голоса.

— Прибыл? — вопросил кто-то с надеждою в голосе. Но то был Акинф Ослябятев, возовестивший, что князь Юрий сказал: едет вослед…

Ночь текла, струилась, заползала в хоромы, зловещим сумраком окутывая лица собравшихся.

Там, внизу, встреч Юрию, давно помчались, бешеным скоком миновав городские ворота, княжеские вестоноши.

Фотий, недвижно замерший в изножий гроба, мрачнел и вдруг, сведя брови, пристукнул посохом:

— Не едет!

Высказал то, что все уже понимали про себя, но не решались произнести.

Княжеская обмолвка Дмитрия Иваныча Донского — «еже по грехам возьмет Бог моего сына Василия, то…» у всех была в памяти.

Софья глянула. От гроба, голосом раненой лебеди, срываясь на хрип, произнесла:

— Что ж он мыслит, сына у меня нет, наследника? Васильюшки моего?! — Фотий приподнял руку, утешая великую княгиню, не давая ей высказать злых слов, способных отпугнуть бояр и порушить все дело прямого наследования от отца к сыну, некогда введенного властной волей митрополита Алексия.

Но что перевесит сейчас? То полувековое решение церкви или привычная старина лествичного счета? Вслед чего неизбежны боярские свары, спор за места в думе, измены, отъезды и всяческая неподобь. Фотий хмурил чело и не знал, что же все-таки решат бояре. Но он был готов защищать Софью и наследника, точнее — право наследования всею властью церковных крещений. Ежели бы не Витовт! Ежели бы не роковая приписка в духовной Василия Дмитрича, отдающая семью великого князя под покровительство литвина!

О том молчали, но о попытке Витовта четверть века назад договориться с Тохтамышем и получить от ордынского хана в дар Святую Русь — помнили все. Витовт был разбит на Ворскле Едигеем. Русь избегла позорной участи поддаться Литве (и католического вослед тому засилья!), но Витовт жив и даже готовится стать королем, и не захочет ли Софья теперь, в нынешней трудности, подарить Русь литвину?

Вот в чем была беда. Вот в чем была пакость. Вот почему Юрий мог победить юного племянника своего!

Ночь истекала последними каплями. Скоро, по знаку утреннего колокола, начнет собираться большая дума. Митрополит Фотий, подписавший в свое время по-гречески духовную грамоту великого князя, еще раз благословил великую княгиню, примолвив: «Мужайся, дочь моя!» Строго обозрел бояр, высказав твердо: — Ежели князь Юрий заратится, надобно собирать полки! — и вышел из покоя, твердо пристукивая посохом.

Князья, братья великого князя и двоюродники покойного шептались, переглядываясь друг с другом. Шепот стал громче, перешел в ропот и спор, когда великая княгиня вослед владыке выбежала из покоя.

Бояре и князья заговорили разом, и непонятно было — в защиту или в укор Юрию потекла нынешняя говорня.

Витовт! И снова Витовт! Вставало в разговоре то и дело и зависало в воздухе как кость, как укор, как незримая преграда единой воле собравшихся.

Юрий Патрикеевич угрюмо молчал. Он в этот час вновь был литвином и вновь слышал внутренним ухом опасный топот копыт литовской конницы. И холодно становилось. Юрий Патрикеевич был православным искони, от рождения, и потому сугубо понимал угрозу от ордена францисканцев, незримою сетью своей охватившего Венгрию, Польшу, Литву. Он молчал и думал, что и его самого сейчас признают литвином и уже сторонятся зримо, сторонятся безотчетно, как уже не своего.

В углу, где столпились княжичи, слышалось то и дело: — Юрий! Юрко!

Приведи ныне Витовт войска на Русь, и кто, кроме Юрия, мог бы стать победоносно против? Никто другой! Дружина, полки и посад верят одному Юрию!

— А ежели? — гуторили вполгласа в княжеском углу. — Кто поведет рати? — Противу Юрия? — Да! — Ты, Андрей! — Нет, Петр! — И не я, Костю пошлем!

И Константин, более всех изобиженный Василием, молча проглотив возражения, склонил голову. «Ежели ратные переметнутся к Юрию!» — подумал — и не стал додумывать до конца. В крохотных оконцах, забранных желтоватыми пластинами слюды, синело, серело. Приближался хмурый рассвет.

Вновь появилась Софья. Ищущим взором обвела лица собравшихся. — Владыка созывает господ бояр и князей на совет и молитву! — произнесла громко. Сейчас защитить ее сына могла только церковь, только митрополит-грек, убежденный в непреложности Алексеева решения, принятого полвека тому назад великим старцем, означившим грядущую судьбу московской державы.

• Предыдущая
• 2/34
• Следующая