Маленький человек из Архангельска - Сименон Жорж - Страница 4

• Предыдущая
• 4/28
• Следующая

Пришел почтальон; некоторое время Иона читал почту, потом бегло просмотрел марки, выписанные из Каира.

Когда пробило десять, он, как обычно, отправился к Ле Буку.

— Как Джина? Ничего?

— Ничего.

— Я думал, не заболела ли она. Сегодня утром я ее не видел.

Почему он ответил: «Она уехала в Бурж», а не придумал какую-нибудь отговорку? Мильк злился на себя за эту оплошность. Джина могла вернуться через полчаса, через час; как он будет тогда выглядеть?

Девчонка, торговавшая цветами неподалеку от его лавки, вихрем влетела поменять книжку: она это делала каждое утро, прочитывая по роману в день.

— Эта интересная?

Мильк кивнул. Она всегда выбирала книжки одного сорта, пестрые обложки которых сами говорили о содержании.

— Джины нет?

— Сейчас нет.

— Как она поживает?

— Хорошо.

И тут в голову Ионы вдруг пришла мысль, заставившая его покраснеть, — он стыдился подозревать людей, думать о них плохо. Когда юная цветочница ушла, он тут же поднялся в комнату и открыл зеркальный шкаф: в глубине, под висевшей одеждой, он хранил стальную шкатулку, купленную в магазине Вируле.

Шкатулка была на месте; Ионе пришлось сделать над собой усилие, чтобы пойти дальше — достать из кармана ключ и всунуть в замочную скважину. Войди в этот миг Джина, он, наверное, упал бы в обморок от стыда.

Но Джина не шла и, судя по всему, не собиралась появиться скоро: прозрачные конверты, где он хранил самые свои редкие марки, в том числе голубой пятицентовый Тринидад 1849 г, с изображением парохода «Леди Мак-Лауд», исчезли.

Он еще стоял перед шкафом, и капельки пота блестели у него на губе, когда в лавке, а потом в каморке послышались шаги. Летом наружная дверь закрывалась редко: дом стоял в глубине, и воздуха в нем не хватало. Иона не двигался, выжидая, когда подаст голос тот, кто вошел в лавку. Однако шаги послышались уже около кухни; там посетитель помедлил, потом вернулся к лестнице. Походка была тяжелая, мужская, немного шаркающая; замерев, Иона гадал, поднимется ли неизвестный наверх, но тут снизу донесся хриплый голос его тестя:

— Где ты, Джина?

Почему Мильк испугался, будто его поймали с поличным? Не закрывая стальной шкатулки, он захлопнул дверцы шкафа и заколебался: спуститься или сделать вид, что его нет дома? Заскрипели ступеньки. Голос повторил:

— Джина!

— Иду, — только теперь невнятно произнес Иона.

Покидая комнату, он взглянул в зеркало и увидел, что покраснел.

В этот час Палестри не был еще пьян. Впрочем, он даже к вечеру никогда не шатался. По утрам глаза у него были красные, заспанные, вид подавленный, но стаканчик-другой виноградной водки, предпочтительно итальянской — граппы, прибавлял уверенности его походке. Он пил не только граппу, которую Ле Бук заказывал специально для него, но и все, чем его угощали или что он находил в других барах, встречавшихся по пути. Спустившись, Иона увидел, что зрачки тестя уже поблескивают, а лицо оживленно.

— Где Джина? — просил тот, бросив взгляд в сторону кухни, где ожидал ее увидеть.

Его тоже удивило, что зять спускается со второго этажа, тогда как внизу никого нет; казалось, он ждет объяснений. Времени раздумывать у Ионы не было. Его застали врасплох — как только что у Фернана. И раз уж он однажды упомянул про Бурж, то не лучше ли продолжать в том же духе?

Он ощутил потребность защищаться, хотя ничего не натворил. Палестри подавлял его своей грубостью, своей рослой фигурой, сухой и узловатой.

— Она уехала в Бурж, — пробормотал Иона, чувствуя, что говорит неубедительно, а его взгляд за толстыми стеклами очков убегает от взгляда собеседника.

— К Лут?

— Так она мне сказала.

— Она попрощалась с матерью?

— Не знаю.

Луиджи лениво вошел в кухню и, по примеру Джины достав из буфета бутылку красного вина, поставил ее на клеенку рядом со стаканом.

— Когда она уехала?

Позже Иона ломал голову, почему в ту минуту он вел себя, как будто был в чем-то виновен. Вспомнил, например, про чемодан жены в стенном шкафу. Если бы она уехала к подруге накануне, то взяла бы его с собой. А так выходило, что она ушла из дома сегодня. Поэтому он ответил:

— Сегодня утром.

Луиджи протянул руку к стакану, но, казалось, был в нерешительности, не веря словам Ионы.

— Автобусом семь десять?

Ионе пришлось подтвердить: другого автобуса до половины двенадцатого не было, а тот еще не проходил.

Это было глупо: он опутывал себя ложью, одна ложь тащила за собой другую, и он никак не мог выбраться из этой сети. В семь утра рынок пустовал. Это был промежуток между оптовиками и мелкими торговцами в розницу. Мать Джины обязательно увидела бы ее, да та и сама зашла бы в лавку попрощаться. Другие тоже бы ее заметили. Бывают улицы, где люди живут в своих домах, как в водонепроницаемых отсеках, разве что знают соседей в лицо. Площадь Старого Рынка была не такой: она смахивала на казарму, где двери всегда открыты, — там все всегда знали, что делается в соседних семьях.

Почему Палестри с подозрением наблюдал за зятем?

Не потому ли, что тот, похоже, врал? Он все-таки залпом осушил стакан, утер привычным жестом губы — так же, как эго делал мясник, — но покамест не уходил, оглядывая кухню; Иона вроде бы понял, почему тесть нахмурился. Этим утром в атмосфере дома было что-то неестественное. Он был слишком прибран. Нигде ничего не валялось, не чувствовалось того беспорядка, который всегда оставляла за собой Джина.

— Привет! — проворчал наконец Луиджи, направляясь к лавке и, как бы про себя добавил:

— Скажу матери, что дочка уехала. Она когда вернется?

— Не знаю.

Может быть. Ионе следовало задержать Луиджи и сказать правду: дочь его исчезла и унесла с собой ценные марки?

Внизу, в ящике стола, лежали лишь нерассортированные марки — те, что он покупал целыми конвертами, а также уже разобранные, которые он обменивал или продавал школьникам. В шкатулке же еще вчера хранилось целое состояние — редкие марки, собранные им благодаря чутью и терпению более чем за двадцать пять лет: филателией он начал интересоваться еще с лицея. На жемчужине его коллекции, французской марке 1849 г., была изображена голова Цереры на ярко-красном фоне; по каталогу она стоила шестьсот тысяч франков. Он никогда не подсчитывал стоимость всей коллекции, но составляла она не менее десяти миллионов. Люди со Старого Рынка и не подозревали о таком богатстве. Он никому не говорил о нем и все же слыл маньяком.

Однажды вечером один из его каталогов валялся на столе, и Джина стала рассеянно его листать.

— Что значит «с двойной надпечаткой»?

Он объяснил.

— А «ол-кор»?

— Оливково-коричневый цвет.

— А «2 п.»?

— Две песеты.

Аббревиатуры ее заинтересовали.

— Как сложно, — вздохнула она и, уже закрывая каталог, задала последний вопрос:

— А цифра «четыре тысячи» в этом столбике?

— Стоимость марки.

— Ты хочешь сказать, что эта марка стоит четыре тысячи франков?

— Ну да, — улыбнулся он.

— Все цифры в этом столбике — это стоимость марок?

— Да.

Она с новым интересом принялась листать каталог.

— Тут написано: «семьсот тысяч». Бывают марки, которые стоят семьсот тысяч франков?

— Да.

— У тебя они есть?

— Этой нету.

— А другие, такие же дорогие?

— Почти такие же.

— Очень дорогие?

— Достаточно.

— Так ты для них купил несгораемый ящик?

Это было прошлой зимой; он помнил, что шел снег, внизу на оконных рамах лежали снежные валики. В каморке гудела печка. Было около восьми вечера.

— Ничего себе!

— Что?

— Ничего. Я и не подозревала…

На Старом Рынке считалось, что деньги у него водятся; но как родились эти слухи, понять было трудно.

Может, оттого, что он долго не женился? Простые люди читают естественным, что холостяк откладывает деньги.

• Предыдущая
• 4/28
• Следующая