Приключения мальчика с собакой - Остроменцкая Надежда Феликсовна - Страница 36

• Предыдущая
• 36/61
• Следующая

— Я не могу при нем спокойно говорить. Убери эту тварь. — Мардоний протянул руку, указывая на Льва, и пес зарычал.

— Видишь, как он раздражен, — сказал Клеон. — Но, клянусь богами, это не похоже на бешенство. И пены нет на морде, видишь?… Его волнует какой-то незнакомый запах, исходящий от тебя… Может быть, ты надел новую вещь?

— Ха!.. — возмущенно пожал плечами Мардоний. — Не должен ли я докладывать твоему псу, если вздумаю обзавестись обновой?

В его голосе Клеону послышалась неуверенность. Мальчик в упор посмотрел на старшего пастуха:

— А не нашел ли ты в лесу деревянный башмак?… Найденная вещь, говорят, приносит счастье. Если он с тобой, то понятно, что Лев на тебя бросается: ему недавно за такой башмак досталось. — И Клеон рассказал старшему пастуху, как несколько ночей назад овца с ягненком ушла в лес и как он и Лев их искали.

Мардоний слушал Клеона, недоверчиво щуря глаза и качая головой.

— Странно, — сказал он, когда мальчик умолк. — Как же это твой Лев подпустил вора?

— Собака тоже может когда-нибудь уснуть, а мы, наверное, плохо загон закрыли — овца и ушла… Я уверен, что вор унес ягненка из леса, а не из загородки.

Мардоний сделал шаг к Клеону, как бы собираясь его ударить, но, покосившись на Льва, остановился.

— Вы плохо закрыли загон?… За это господин прикажет бичевать и тебя и Долговязого, а твоего пса велит повесить.

Клеон закусил губы. Он не хотел говорить, что овцу украли в ту ночь, когда сотню должен был стеречь Долговязый. Но, услышав, что Мардоний грозит Льву, он рассердился:

— А Лев тут при чем? Он запирает загоны, что ли?

— Ты мне не дерзи! — погрозил Мардоний. — На этот раз я, так и быть, прощу. Но, если случится еще пропажа, вам не поздоровится!

В последнее время по приказу Хризостома каморки, в которых спят рабы, стали на ночь запирать. Приказ был отдан без всяких объяснений, но все знали, что вызван он близостью Спартака. Душно стало в каморках. Сквозь маленькие оконца почти нет притока воздуха. Раньше можно было хоть щель в двери оставить или выйти подышать во двор… Теперь рабы заперты до рассвета и встают не освеженные сном, а сморенные усталостью. А каждого ждет длинный-длинный рабочий день.

Но вот дверь одной из каморок приоткрылась. Повеяло ночной свежестью, ароматом цветов; хозяин каморки проснулся, глубоко вздохнул и, заметив проскользнувшую в дверь тень, приподнялся.

— Это ты, Гефест?

— Тшш… Не шуми. Завтра чуть свет домоправитель уезжает в Рим за оружием. Сообщи об этом… Пусть будут наготове. Когда вернется — неизвестно.

Так же бесшумно Гефест скрылся за дверью.

Хозяин каморки, отупев от усталости, смотрит перед собой, зевает… потом до его сознания доходит услышанная новость. Он довольно ухмыляется и кивает:

— Расскажу… Всем расскажу… — Сообразив, что того, кому он отвечает, уже нет, он снова валится на соломенную подстилку и засыпает.

Гефест, прячась между столбами хлебных амбаров, пробирается в господский сад; его прихрамывающая тень видна, когда он пересекает лунную поляну, и снова исчезает, сливаясь с тенью деревьев.

Гефест и его помощники спят в каморке возле кузницы, как волопасы спят возле коровьего хлева, а конюхи — возле конюшен. Кузнец всегда должен быть под рукой — мало ли что понадобится господину… Вдруг замок испортится на одном из сундуков Станиенов или вилика потеряет ключ от какой-нибудь кладовой. Тогда и ночью разбудят кузнеца и прикажут работать. Но вот уже много ночей кузнец уходил куда-то. Его подручные молчали. Возможно, они так крепко спали от усталости, что не слышали, как открывает и закрывает он дверь их каморки, а может быть, они и догадывались, где бывает кузнец, но не хотели выдавать его. Все в имении знали, любили и оберегали молодого кузнеца. «С каким бы горем ни пришел к нему человек, — говорили о нем рабы, — Гефест всегда утешит и ободрит». Они даже уверяли, будто цепи, выкованные Гефестом, легче носить, чем сделанные каким-нибудь другим кузнецом.

Молодой кузнец из домашней кузницы был любимцем вилика и молодого хозяина. Вилик ценил его трудолюбие, исполнительность и необыкновенную силу; Луция восхищали ум и красота молодого раба. Луций и прозвал его Гефестом,[95] к великому негодованию старого Станиена, который считал, что всякого бога, будь он римским или чужеземным, надо уважать и нельзя его именем называть раба. Но Луций, тайком от отца, продолжал звать кузнеца Гефестом, уверяя, что он искусен в своем ремесле не меньше, чем сын Зевса, да и хромает так же, как тот. Этим сравнением Луций надеялся польстить кузнецу и заставить его примириться с увечьем, которое тот получил по вине своего молодого господина. (Как-то Луций вздумал попробовать силы и уронил на ногу кузнеца тяжелый молот.) Вслед за Луцием, несмотря на запрещение старого хозяина, все стали звать молодого кузнеца Гефестом, и мало-помалу настоящее его имя забылось. Как относился к своему несчастью Гефест, никто не знал: ему все поверяли свои печали, а он на свои никогда никому не жаловался и хромал с таким веселым видом, словно и впрямь был польщен этим сходством с божественным кузнецом.

Луций часами мог смотреть, как работает красивый раб, как расправляет он широкие плечи, как легко поднимает тяжелый молот — только мышцы ходуном ходят под кожей. Конечно, Луций заглядывал в кузницу весной или осенью, а не летом, когда она подобна преисподней. В летнюю жару нет места хуже кузницы, одна хлебопекарня еще может с ней сравниться: в открытую дверь вливается солнечный жар, а навстречу ему валит жар от горна и раскаленного железа на наковальне. Не надсмотрщик погоняет кузнеца — подгоняет сама работа: приказано сделать за день столько-то серпов, лопат, задвижек, замков, сошников — должен кузнец их сделать, хотя бы голова его раскалывалась от стука и звона, а борода и усы насквозь промокли от соленого пота. А не выполнит работу, отстегают его плетью у столба возле эргастулума в присутствии всех невольников, чтобы каждый знал, что «ленивого раба» господа не милуют.

Несмотря на тяжелый труд и скудную пищу, Гефест и его подручные здоровы и веселы. Из кузнецы зачастую несутся раскаты могучего смеха, словно там и впрямь орудуют олимпийцы, а по вечерам они убегают к пруду, чтобы смыть с себя копоть и грязь.

Вилик Сильвин делает вид, будто не знает об этих купаниях, и только ночью, когда, закончив работу, остается с женой наедине, доверительно говорит ей:

— Луций полюбил кузнеца. Приходится терпеть проказы этого раба и притворяться, что ничего не замечаешь. А дай поблажку одним, разреши убегать на пруд открыто, так, пожалуй, и все рабы захотят купаться и, вместо того чтобы спать, всю ночь будут полоскаться в воде.

Вилика слушает мужа, вздыхает и говорит, что на чистых людей приятнее смотреть и находиться с ними в одной комнате лучше, чем с грязными, от которых пахнет потом… Помолчав, она шепчет мужу на ухо, что ей кажется, будто Береника и Гефест посматривают друг на друга.

— Хорошо, что Луций любит его — значит, кузнеца не продадут на сторону. И, если господин даст его в мужья нашей дочери, она останется с нами.

Чуть прихрамывая, кузнец шел по траве между деревьями. Он избегал расчищенных дорожек. Как объяснить, почему он здесь в такой час? Каждый может счесть это попыткой к бегству или желанием обокрасть хозяев. Могут обвинить даже и в покушении на их жизнь. В лучшем случае ему грозит за эту ночную прогулку бичевание, в худшем — смерть'.

На залитой лунным светом поляне кузнец наткнулся на странную сцену: несколько босых, неподпоясанных женщин ходили вокруг деревьев, словно тени грешниц. Кузнец притаился за кустами. «Уж не обряд ли это в честь Доброй Богини, имя которой запрещено произносить и таинства которой не дано видеть ни одному мужчине?»

• Предыдущая
• 36/61
• Следующая