Собака Баскервилей (сборник) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 15
- Предыдущая
- 15/75
- Следующая
Пока Виктор рассказывал, мы свернули на аллею и увидели, что все шторы в доме задернуты. Лицо моего друга страдальчески перекосилось. Мы бросились к двери. Навстречу нам вышел человек в черном костюме.
«Когда это произошло, доктор?» – спросил Тревор. – «Почти сразу после того, как вы уехали». – «Он пришел в сознание?» – «На какую-то секунду, перед самым концом». – «Мне он что-нибудь передал?» – «Сказал только, что бумаги в потайном отделении японского шкафчика».
Мой друг пошел наверх, к смертному одру отца, я же остался в кабинете, снова и снова обдумывая все происшедшее. Никогда в жизни я не был так подавлен. Какие тайны скрывало прошлое судьи Тревора, боксера, путешественника, старателя? Каким образом он оказался во власти этого моряка с недобрым лицом? Почему при упоминании о полустертой татуировке на руке он лишился чувств, а прочитав письмо из Фордингема, умер от ужаса? Потом я вспомнил, что Фордингем находится в Хэмпшире, а этот мистер Беддос, о котором несколько раз упоминалось в разговорах и к которому направился моряк (возможно, чтобы шантажировать), тоже живет в Хэмпшире. Получалось, что роковое письмо могло быть послано либо моряком Хадсоном (может быть, в этом письме он сообщал Тревору, что раскрыл какую-то его неблаговидную тайну, которая, судя по всему, существовала и была причиной волнения старого судьи), либо мистером Беддосом, предупреждавшим бывшего сообщника об опасности. С этим все понятно. Но письмо… Как письмо может быть одновременно обычным и странным, как описал его сын Тревора? Наверное, Виктор просто неправильно понял его содержание. Если это так, то вполне возможно, что послание представляло собой один из тех хитрых шифров, когда написано одно, а подразумевается что-то совершенно другое. Нужно было взглянуть на письмо. Я не сомневался, что, если в нем содержится некий скрытый смысл, я сумею его расшифровать. Еще час я в полутемном кабинете обдумывал эту загадку, пока мои размышления не прервало появление заплаканной служанки с лампой. За ней появился и мой друг, Тревор-младший, бледный, но собранный. В руках он сжимал вот эти самые бумаги, которые сейчас лежат у меня на коленях. Он уселся напротив меня, отодвинул лампу на край стола и положил передо мной короткое послание, написанное, как вы видите, на листе серой бумаги. «Игра удалась. Партия закончена. Старый гусь Хадсон получил указания, рассказал про улов все. От лис спасайте фазанов и свою не забудьте жизнь».
Полагаю, когда я первый раз прочитал послание, вид у меня был такой же удивленный, как у вас пару минут назад. Потом я еще раз перечитал письмо, но уже внимательнее. Для меня было очевидно, что я не ошибся. Наверняка в этой странной комбинации слов скрывался некий смысл. Или, может быть, значение имели лишь отдельные слова, например, «игра» или «фазаны»? Значение таким словам может быть приписано любое, поэтому выяснить его невозможно. Но все-таки я больше склонялся к первому варианту. Присутствие слова «Хадсон» указывало на то, что я не ошибся в своем предположении относительно темы письма и его автором был скорее Беддос, чем моряк. Я попробовал прочитать письмо в обратном порядке, но получившееся «жизнь забудьте не свою» не внесло ясности. Тогда я попробовал читать через слово, но комбинации слов «игра партия» или «старый Хадсон указания про» явно не имели смысла.
И тут до меня дошло. Читать нужно не каждое второе, а каждое третье слово. Если начинать с первого, получается осмысленное предложение, которое вполне могло послужить причиной удара.
Это было краткое и совершенно четкое послание. Предостережение. Получившиеся предложения я сразу же прочитал своему другу вслух. «Игра закончена. Хадсон рассказал все. Спасайте свою жизнь».
Виктор Тревор закрыл лицо дрожащими руками.
«Ну вот и все, – сказал он. – Это даже хуже, чем смерть. Это бесчестие. Но что означают все эти “уловы” и “фазаны”?» – «К содержанию послания они не имеют никакого отношения, зато могут здорово помочь нам выяснить, кто является автором этой записки. Видите, он начал с того, что написал «Игра… закончена… Хадсон… рассказал» и так далее. Потом ему осталось лишь добавить посторонние слова в промежутки. Вполне естественно, что он вставил первые слова, которые пришли в голову, а поскольку среди них оказалось столько слов, имеющих отношение к охоте, можно почти с уверенностью сказать, что он либо заядлый охотник, либо занимается разведением животных. Вы что-нибудь знаете об этом Беддосе?» – «Теперь, когда вы об этом заговорили, я кое-что вспомнил, – ответил Виктор. – Беддос каждую осень приглашал моего бедного отца к себе поохотиться». – «Значит, можно не сомневаться, что письмо написал он, – сказал я. – Теперь осталось выяснить, что за тайна связывает с моряком Хадсоном двух состоятельных и уважаемых джентльменов». – «Увы, Холмс, боюсь, что их связывает общий грех и позор! – воскликнул мой друг. – Но от вас у меня секретов нет. Вот записи отца, он сделал их, когда понял, что Хадсон предаст его. Я нашел их в японском шкафчике, как он и сказал врачу. Прошу вас, прочитайте их сами, у меня для этого не осталось ни сил, ни мужества».
Ватсон, перед вами именно те бумаги, которые после этих слов вручил мне Виктор. Я прочитаю их вам вслух так же, как той ночью прочитал их Виктору Тревору в старом кабинете. Как видите, на первой странице стоит название: «Некоторые подробности плавания барка “Глория Скотт”, вышедшего из Фалмута 8 октября 1855 года и потерпевшего крушение 6 ноября под 15°20? северной широты и 25°14? западной долготы». Документ составлен в форме письма, вот что в нем говорится:
«Дорогой сынок, сейчас, когда на старости лет надо мной начинают сгущаться тучи бесчестия и позора, я честно и откровенно могу написать, что сердце мое гложет не возможное суровое наказание, не страх потерять свое положение в обществе или пасть в глазах всех тех, кто меня знает… Для меня страшнее всего то, что тебе будет стыдно за меня. Ведь ты, сынок, всегда любил и, надеюсь, уважал своего отца. Однако если беда, которой я так опасаюсь, все-таки постучится в наши двери, я хочу, чтобы ты от меня узнал, как глубока моя вина. Но если все образуется и гром не грянет (да будет на то воля Божья), то, если каким-то образом случится так, что бумаги эти не будут уничтожены и попадут тебе в руки, заклинаю тебя всем святым, памятью твоей матери и нашей взаимной любовью, брось их в огонь и не вспоминай о них больше никогда.
Если же ты решил прочитать следующие строки, значит, правосудие все же настигло твоего отца и меня больше нет рядом с тобой, или, что более вероятно (тебе ведь известно, какое слабое у меня сердце), уста мои навеки запечатала смерть. В любом случае, время таиться прошло, каждое написанное здесь слово – истинная правда, в этом я клянусь.
Мальчик мой, знай, что фамилия моя не Тревор. Раньше меня звали Джеймс Армитедж, и теперь ты понимаешь, почему несколько недель назад меня так поразили слова твоего университетского друга, ведь мне показалось, что он каким-то образом проник в мою тайну. Меня звали Армитедж, когда я устроился на работу в один лондонский банк, и под этой фамилией меня судили и приговорили к ссылке. Не думай обо мне слишком плохо, сынок. Просто у меня был, что называется, долг чести, и, чтобы его погасить, я решил воспользоваться чужими деньгами, так как точно знал, что в скором времени, до того, как пропажу кто-либо заметит, я смогу вернуть их. Но мне ужасно не повезло. Деньги, которыми я рассчитывал покрыть недостачу, так и не попали ко мне в руки, а в банк скоро нагрянула неожиданная проверка. Конечно, это не такое уж страшное преступление, но в Англии тридцать лет назад судьи были намного строже, чем сейчас. Поэтому свой двадцать третий день рождения я встречал, сидя на цепи вместе с тридцатью семью такими же каторжниками, на борту двухпалубного барка “Глория Скотт”, державшего курс на Австралию.
В 1855 году Крымская война была в разгаре, поэтому старые каторжные суда часто использовали на Черном море, а заключенных правительство вынуждено было перевозить на кораблях поменьше и не приспособленных для подобных целей. На «Глории Скотт» когда-то возили чай из Китая, это было старое неповоротливое судно водоизмещением пятьсот тонн, с широкой кормой, и по скорости оно не могло сравниться с современными быстроходными клиперами. Кроме тридцати восьми заключенных на нем плыли двадцать шесть членов экипажа, восемнадцать солдат, капитан, три помощника капитана, доктор, капеллан и четверо надзирателей. Почти сто душ находилось на борту “Глории Скотт”, когда она подняла паруса в Фалмуте.
- Предыдущая
- 15/75
- Следующая
