Пляски теней (СИ) - Клецко Марина - Страница 6
- Предыдущая
- 6/36
- Следующая
Нина Петровна сморщила губы, словно обиженный ребенок, на ее глазах появились слезы.
– Коленька, мальчик, зачем ты так? Мы просто разговариваем.
Она отодвинулась от Маши, сладко улыбнулась мужу, вошедшему в комнату вслед за Николаем.
– Ну как, Нинушенька, все хорошо? – он подошел к жене и ласково погладил ее по голове. – Обижают Нинушеньку злые люди, мы им…, – добродушно засмеялся Петр Евгеньевич.
Вечер по-прежнему плыл, убаюкивая и одурманивая. Еле слышно разливались звуки музыки, мерцал хрусталь бокалов, милые радушные хозяева, казалось, от всей души старались угодить гостям. Холодок внутри Маши постепенно таял и почти растворился в этом теплом семейном кругу.
***
– Ну как? – с некоторым напряжением спросил Николай
– Нормально, – ответила Маша.
Маша и Николай возвращались к себе в студенческое общежитие: оставаться в доме родителей было неловко.
– Нормально – это плохо?
– Почему же плохо? – Маша пожала плечами. – Обычные люди, со своими тревогами и страхами.
– И что, не замордовали?
– Да нет… все нормально. И, знаешь, мне понравился твой отец. В нем даже что-то рыцарское есть, средневековое… с культом Прекрасной Дамы… Деликатен, услужлив. А мама…Ты говорил, что она работает в детском саду? Это видно, – девушка улыбнулась, вспомнив беспардонное простодушие и наивность своей будущей родственницы. О своем разговоре с Ниной Петровной она говорить не стала. «Мамаша, конечно, та еще стерва, – подумала Маша, – но нам с ними не жить…».
– Маска все это. Лицемерие, – лицо Николая стало сухим и жестким. – Интеллигентные разговоры: Второй концерт Рахманинова, фрески Рублева, французский импрессионизм – как все это изысканно, умно! А что за этим? Духота и полное подавление! Здесь не просто жестокость, а какая-то артистическая, утонченная жестокость. Ты попробовала бы их против шерсти погладить – тут же озверели бы и, не задумываясь, сожрали бы тебя и косточки твои обглодали. С наслаждением… Причмокивая и причавкивая. И обязательно с белой накрахмаленной салфеткой в руках. Аристократично бы так сожрали, эффектно!
Знаешь, у меня не детство было, а бесконечный кошмар. Ни одного свободного движения, ни одного самостоятельного жеста. Абсолютный контроль. Как струна натянутая… Отличник, артековец… Нельзя, нельзя, нельзя… – ничего нельзя! Друзей нельзя, подружки – боже упаси! Истерики отца-психопата из-за каждой моей четверки, лоснящиеся школьные костюмы, которые я, как уродец, носил по два-три года: штаны по щиколотку, рукава по локоть, но ничего – школьнику излишества недопустимы! И нет никакой альтернативы, потому что главное – не разочаровать родителей, ведь они так о тебе заботятся. Ты у них единственный. Ты должен оправдать их надежды. Чистенький, скромный, воспитанный, интеллигентный мальчик. Безупречный! Идеал ходячий! Понимаешь, это как быть замурованным заживо. Вроде бы ты живешь, а дышать нечем. И стены вокруг. Железобетонные.
– Да, странно… Почти неправдоподобно. Как в дешевом сериале про детское насилие. Ладно, забудь, все в прошлом.
Должно было пройти несколько лет, прежде чем Маша поняла истоки этой сыновней ненависти. А пока она видела лишь прекрасную пару, где каждый нашел в другом то, что не имел в себе, и восхищался найденным. Скромность, деликатность, робость одного прекрасно дополняли активность, бесцеремонность и напористость другого. Полная семейная гармония. Сказочная и бесстыдная в своем лицемерии.
ГЛАВА 5
ДЕРЕВЕНСКАЯ ИДИЛЛИЯ
Жизнь в деревне била ключом – новые жители возводили особняк. По крайней мере, так считали деревенские, наблюдая, как груженые КАМАЗы шныряли туда-сюда, подвозя к поповскому дому груды стройматериалов. Грохот на поповой горке не умолкал ни на минуту. От зари да заката стахановцы чеченской бригады месили фундамент, стучали, пилили. В итоге, к началу осени вконец измученные Мария с Николаем, равно одуревшие как от строительной пыли, так и от ежеутренних «аллах акбар» чеченских строителей, въехали в новое жилье. В комнатах пахло краской и свежеструганной древесиной, солнечные зайчики резвились на изразцах камина. За пару месяцев Маша научилась выкладывать затейливую каменную мозаику и теперь любовалась сиянием разноцветных камней, обрамляющих зев камина – этой нелепой по деревенским понятиям роскоши, весело и бессмысленно пожирающей сухие березовые дрова. Игорек на свежем деревенском воздухе загорел, вытянулся и почти перестал горевать по утраченным московским друзьям.
После одури последних лет – суетливой, никчемной и бессмысленной жизни вечных скитальцев, Маша впервые за долгие годы ощутила постоянство. Незыблемость, предсказуемость, и, в конце концов, даже надвигающаяся рутина должны были усмирить ее мужа, этого вечного странника, утихомирить его порывы к чему-то новому, необъятному, неуклонно и безжалостно уничтожающему их семейный быт. Да что там быт. По капле, год за годом, улетучивалась ее вера в одаренность Николая. Таяла, исчезала не любовь. Редкие супружеские прикосновения вызывали у Маши брезгливость и чувство телесной гадливости, какая уж там любовь на двадцать пятом году супружества, смех да и только. Исчезало уважение, потому как надобно же, чтобы хоть что-то связывало этих двух, в общем-то, уже чужих друг другу людей.
***
– Машка, ты только придерживай нашего авантюриста, – отец Петр профессионально откупорил бутылку красного вина и наполнил бокалы. Он любил захаживать к Маше на огонек. Здесь, на крохотной деревенской кухне, в сумерках, они подолгу беседовали. О молодости, об одиночестве, о смерти, о том, как быстро летит время, не успеешь и глазом моргнуть, а дороги уже занесены снегом… баня дымит, старую печку давно нужно было бы переложить – да мало ли о чем можно говорить вот так, по-родственному, в равной мере наслаждаясь и незначительностью тем, и безмятежностью, и простым семейным теплом.
– Николай-то, не знаешь, придумал чего? По правде, нас с матушкой удивило ваше решение. Сюда, в деревню, в глухомань… Это с твоим-то европейским гражданством! Что вам здесь делать? Жили бы себе в Таллинне и горя не знали…
– Да разве его удержишь?
– Ты права. Неразумен он у нас. Все мечется. Мечется. Одна надежда на тебя. Как говорится, разумная жена – от Господа. Все в Господе, все в Его воле, – отец Петр, бросив взгляд на святого Георгия со змием, висящего напротив, в иконном углу, медленно и торжественно перекрестился. – Я Николая предупреждал: сбежит, говорю, Машка от тебя. От такой жизни взвоет, ищи тогда ветра в поле. Но хозяин – барин. Хотя… мы с матушкой рады, что вы здесь. По-семейному так. По-родственному. И ты, глядишь, дело себе найдешь. Издаваться нам надо, открытки там, церковные календарики, брошюрки о местных святых – все прибыль…
– Хорошо, батюшка, я попробую. Может, что и получится. Не киснуть же здесь, в глуши.
– Ну, прямо-то и глушь! Рядом город, можно и там что придумать. Но здесь, в деревне, ты мне нужнее. Издательское дело стоящее, прибыльное, а людей стоящих нет, – батюшка вздохнул, налил еще один бокал, пригубил и задумался. – Да… С людьми – самый искус и поджидает, – продолжил он после некоторого молчания. – Приблизишь кого, а тут скверна из него лезет, начинает человек грешить, и жизнь его кувырком, и тебя скверной своей заденет, не отмоешься. Ты даже не представляешь, сколько в людях грязи! И разврата… Никого близко подпускать нельзя. Никого. Даже людей своего круга. Это печально, но, как говорится, превратен путь человека развращенного…
– Да что ж вы, батюшка, о людях так сурово? И праведники грешат, и грешники. Грязь в каждом из нас, если покопаться. – Маша встала из-за стола и подошла к окну.
- Предыдущая
- 6/36
- Следующая
