Опальные - Авенариус Василий Петрович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/41
• Следующая

Илюша, зная хорошо по-немецки, в течение трехмесячного плавания по Волге с голландцами настолько освоился с их языком, родственным немецкому, что понимал уже почти каждое их слово.

— Вы говорите об этом подросточке? — тихонько же переспросил Старк. — Это внучка гостя-гелюнга. Сейчас вот в честь их обоих начнется представление наподобие олимпийских игр.

— Единоборство?

— Да, и без всякого оружия. Ведь у калмыков с раннего детства любимая забава — борьба. Недаром у них так развита мускулатура всего тела.

— А где же борцы?

— За ними уже послано. В каждой кибитке есть борцы разных возрастов. Гелюнги дают секретный приказ — привести таких-то борцов, и каждому борцу накидывают на голову покрывало, чтобы он заранее не видел противника. Да вот их никак и ведут.

С улицы, действительно, донесся усиленный гомон, а вслед затем в кибитку были введены двое юношей, избранных для борьбы. Через головы до самого пояса им были переброшены собственные же их кафтаны. Поставив их одного против другого, с голов их разом сорвали кафтаны, и тут только, очутившись лицом к лицу с противником, каждый из них понял, с кем имеет дело.

Никакая одежда не стесняла движений их молодых, мускулистых, смуглых тел. Только вокруг бедер была перевязка, чтобы противнику было за что ухватиться.

Секунду одну, не более, глядели борцы в глаза друг другу, как бы соображая наиболее выгодные приемы для одоления такого противника. В следующий миг они уже схватились — и началась борьба.

То не была, однако, порывистая, неуклюжая схватка наших деревенских парней — о, нет! То была правильная, красивая в каждом телодвижении борьба опытных гимнастов. Что за напряжение мышц! Что за изумительная увертливость и в то же время грация!

Но всему есть предел. Силы обоих борцов, видимо, слабеют. Один из них вдруг пошатнулся… Но ему не дали упасть. Накинув снова на головы обоим кафтаны, их вывели вон из кибитки. Гости-голландцы выразили хозяевам благодарность за доставленное удовольствие, а затем собрали меж собой небольшую сумму для передачи борцам.

— Как бы только из-за этого они опять не передрались, — заметил Бутлер, — злоба их, верно, еще не уходилась.

— Что ты, господин! — отвечал один из гелюнгов. — У наших молодцов, как кончилась игра, так сейчас и мир. Ваши деньги они поделят по-братски, совсем поровну. Теперя пойдет такая ж игра на улице у мальчишек поменьше. Угодно тоже посмотреть аль послушаете песни наших девушек?

Голландцы предпочли пение. В руках у подростка-внучки старшего гелюнга очутился трехструнный инструмент вроде балалайки. По знаку деда девочка забренчала по струнам и звонким голоском затянула довольно однообразную грустную песню. После первой строфы за запевалыцицей подхватила ее соседка, за тою — третья, и так песня обошла всех калмычек, пока не настал опять черед запевальщицы. Тут пальцы ее забегали по струнам быстрее. Приподнявшись со своего ковра, она выступила на средину кибитки и затопала ножками.

То не был настоящий танец, а равномерное переминание, покачивание всем телом на одном месте. Тем не менее все движения молоденькой танцовщицы были исполнены такой изящной плавности, что ни Илюша, ни даже взрослые зрители не могли оторвать от нее глаз.

Между тем на улице, судя по оживленным возгласам, долетавшим в кибитку, продолжалось единоборство калмычат. Тут к поощрительным крикам на калмыцком языке присоединилось и зычное подзадоривание на русском.

— Ай молодца, молодчище! Да коленком поддай ему, слышишь, ну? Вот так! Ха-ха-ха-ха!

За громогласным хохотом последовало многоголосое, не менее гулкое эхо.

— Верно, казаки, — сказал Стрюйс. — Как бы сюда не заглянули… Ну, так и есть!

Спущенные над входом в кибитку кошмы раздвинулись, и в отверстии показалась усатая голова в казацкой шапке; за ней вторая, третья, четвертая. По красному рубцу через всю левую щеку у переднего казака Илюша сразу узнал своего старого знакомого, недоброй памяти Осипа Шмеля. Самого Илюшу разбойник сначала и не заметил: все внимание его приковала маленькая плясунья. Он, видимо, был навеселе и в благодушном настроении.

— Эх, эх! — сказал он, выступая вперед. — Да нешто это пляс? Трясогузочка, что побережку скачет, и та, поди, живей хвостом вертит. Вот погляди, поучись, как у нас на Дону пляшут.

И, подбоченясь, он лихо пустился в присядку. Молоденькая калмычка, надувши губки, возвратилась на свое место и отложила в сторону балалайку.

— Да что ж ты, дурашка, не играешь? — крикнул ей казак.

Она в ответ с гордым видом покачала только головой.

— Не хочешь? Цыпленочек ведь, без году неделя из яйца вылупилась, а туда же! И глазенки-то, смотри, какие палючие! Так и стреляют! Год, другой — лебедушкой, чаровницей станешь, ей-ей! Побожился. Ну, разрюмилась! На поверку-то выходит — дитятко неповитое. Нагаечкой нешто поучить?

И в воздухе свистнула нагайка. Очень может быть, что Шмель имел в виду только припугнуть "дитятко". Как бы то ни было, нагайка его вызвала общее смятение. Калмыки, конечно, еще лучше голландцев понимали, что дай они этому головорезу прямой отпор, он в хмелю, чего доброго, не остановится и перед смертоубийством: за поясом у него торчат ведь еще кинжал и пистоль; а за спиной его стоят несколько удалых товарищей, как бы ожидающих только его знака.

— Не замай ее, пожалуй, господин казак! — кротко заговорил старец-гелюнг, преклоняясь до земли, — она мне родная внучка…

— Да сам-то ты, старый хрыч, что за птица будешь?

— Сам я — старший гелюнг, старший поп калмыцкого народа…

— Свят муж, только пеленой обтереть и в рай пустить! Да будь ты хошь распрогелюнг — мне начхать. А коли ты ей дед, так прикажи ей сейчас играть, тешь мой обычай!

— Не можно ей играть для чужого человека, да не нашей веры, господин казак.

— Господин казак! Господин казак! Заладила сорока Якова одно про всякого. Не простой я казак, а сотник славного атамана казацкого Степана Тимофеича Разина!

И, полный сознания своего высокого чина, он гулко ударил себя кулаком в выпяченную грудь.

— Ежели ты и вправду сотник атамана Разина, — вступился тут капитан Бутлер, — то и должен бы держать себя как сотник, а не как пьяный мужик, не срамить своего атамана.

— Что? Что? — заревел Шмель, уже свирепея, и приступил к нему с приподнятой в руке нагайкой. — Да ты-то кто такой, что смеешь говорить так со мною?

— Я — капитан царского корабля "Орел"… Рука с нагайкой опять опустилась.

— Капитан? Гм… Ну, и убирайся на свой корабль, не суй туда носа, куда тебя не просят. Нам, казакам, государевой грамотой все вины наши отпущены, и нету нам тепереча удержу! Толковать нам с тобой больше нечего.

И от капитана он повернулся снова к старцу-гелюнгу.

— Еще раз, старина, спрашиваю тебя: будет ли твоя внучка играть для меня аль нет?

— Сказал я тебе, господин сотник, что играть ей для тебя никак не можно…

— Для меня не сыграет, так сыграет для моего атамана! Да чтоб одной ей у нас скучно не было, так и других девчат с собой тоже сволочем. Гей, братцы-молодцы, хватай каждый одну в охапку!

Самодурное приказание казацкого сотника было принято его подгулявшими товарищами с одобрительным гоготаньем, перепуганными же калмычками — с воплями и визгом.

Тут, для всех совершенно уже неожиданно, выступил новым их защитником Илюша.

— Полно вам дурить, ребята! — крикнул он, и отроческий голос его зазвенел так пронзительно, как у горластого молодого петушка. — Атаман ваш Разин не подписал еще договора с воеводами. А за ваше буйство воеводы наверно откажут в пропуске на Дон всему вашему войску.

Как ни была затуманена голова бесшабашного сотника, а все же он не мог не понять, что если договор воевод с атаманом не будет подписан, то в ответе прежде всего останется он же, Шмель, и ему несдобровать. В то же время он узнал и нашего боярчонка; а потому счел за лучшее благовидным образом пойти на мировую.

• Предыдущая
• 27/41
• Следующая