Опальные - Авенариус Василий Петрович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/41
• Следующая

— Пир готов, осударь; пожалуй на пир!

И осадила тут русская рать город со всех сторон и выжгла землю окрест на полтораста верст.

А брали казанцы воду для питья из родника под крепостью и пробирались туда потайным ходом. И велел царь взорвать порохом тот потайной ход, и ворвались наши в пролом, да отбились от них татары, завалили пролом камнем и не сдались. Было же взято нами в том бою много пленных, и пригнали их наши под самые стены, и грозили всех перебить, коли город не сдастся. И татары со стен сами же перебили стрелами тех пленных своих родичей и не сдались.

И крепко осерчал тут Грозный царь, назначил великий бой на 2-й день октября (1552 г.) и послал сказать татарве в последний раз, чтобы била челом, и он их помилует. И отвечали татары:

— Не бьем челом, лучше все смерть примем!

И взошло утро 2-го числа октября, утро светлое и ясное. И отстоял царь в походной церкви заутреню, и все воинство вместе с ним молилося о даровании победы над нехристями, и были отпущены всем перед смертным боем их прегрешения. А были подведены под стены города новые подкопы, и зажгли тут в подкопах фитили к бочкам с порохом, и обрушились башни и стены, и пошло все наше воинство сразу на приступ с знаменами, с трубами, бубнами и барабанным боем.

И кричали татары с обрушенных стен:

— Алла! Алла!

И палили на наших из пушек, и осыпали их сверху стрелами, и каменьями, и бревнами, и обливали их кипящим варом. И зачалось тут кровопролитие великое, ад кромешный… И перешла победа на сторону Руси, и завеяли знамена христианские над твердыней басурманской. И возвели тогда татары царя своего Едигера на превысокую башню и крикнули русским:

— Было у нас царство, и бились мы за него до последнего. Не стало царства — так берите ж и нашего царя, а сами мы идем к вам в поле испить последнюю чашу!

И спрыгнули последние бойцы татарские, шесть тысяч человек, с крепостной стены, и переплыли реку Казанку к русским, и сложили там головы до единого.

Так кончилась Казань татарская и стала Казань русской.

Да сложена народом русским особая еще песня-бывальщина про взятие Казани Грозным царем, и слышал ту песню отец Амвросий от некоего слепого старца, калики перехожего, но сам-то, жаль, запомнил лишь одно место песни, как подводились нашими под город подкопы "с лютым зельем — черным порохом" да "затеплились свечи воску ярого".

А из всех-то татарских башен времен Грозного до наших дней уцелела одна лишь башня Сумбекова от мечети мусульманской. А выстроена башня в семь ярусов, высотой в тридцать пять сажен, а по низу в окружности верста целая. И поднялися мы с отцом Амвросием да со сторожем-татарином, что приставлен к башне, до верхнего яруса, да как огляделись тут кругом — глаза разбежалися, весь-то город в глубине будто на ладони лежит, стеной каменной зубчатой ощетинился, двумя реками, Волгой да Казанкой, опоясался.

А названа та башня Сумбековой по последней царице казанской Сумбеке. Как пала Казань, не смогла Сумбека пережить того позора, взошла сюда, на самую верхушку башни, да кинулась вниз головой — и разбилась, знамо, до смерти. И, рассказывая нам про то, сторож-татарин слезы глотал, рукавом халата глаза себе утирал, ажио и меня по той Сумбеке жалость взяла.

А июля в 6-й день, нагрузивши на корабль свинцу для воеводы астраханского да запас сухарей для нас самих на весь путь, отошли мы от Казани, а в 12-й день добрались до устья реки Камы, главного притока Волги. А ловят тут в устье Камы-реки рыбу пеструшку, по-немецки форель, и не мог нахвалиться ей Иван Иваныч, такой-де вкусной форели ему и у себя в Голландии есть не доводилось. А ловят пеструшку-форель на живую приманку — мелкую рыбушку, и в четверть часа времени наловили при нас рыбаки две большущие корзины и продали нам весь улов.

А говорил нам один старый рыбак, что Волга да Кама — две родные сестры; бежит каждая сестра сама по себе издалека-далека, да как встретились тут, так крепко обнялися и бегут, этак обнявшись, дальше, до самого уж Хвалынского моря, сиречь до Каспия.

А пониже Камы лежит мордовский город Тетюши. А было тут некогда царство болгарское, и увел сюда в плен один хан болгарский молодую княжну русскую. И стала княжна его любимой женой. Да не хотелось ей ни за что принять его поганую веру, денно и нощно бедняжка все только молилась да плакала, доколе Господь ее не прибрал. И побежал от тех слез ее ручей студеный, и по сю пору бежит он, журчит, а в чаще лесной, как прислушаешься, словно кто-то плачет и стонет.

А июля 13-го увидали мы развалины старого городища Симбирска, что был разрушен еще татарским царем Тамерланом. А двадцать лет назад по приказу государеву около тех развалин выстроен новый уже кремль обороной от понизовой вольницы и иных шатущих людей, чтобы снизу в Русь не прошли и дурна бы не учинили.

А за сильным ветром простоял корабль наш на якоре у Симбирска трое суток, и гуляли мы с отцом Амвросием по берегу и по окрестным местам. И попался нам на одной горе огромный камень, весь мохом поросший, а под тем мохом узрели мы на камне будто некую надпись. И соскребли мы мох с немалым трудом и разобрали надпись. А было там начертано, что буде кто сможет сдвинуть сей камень с места, то найдет под ним свое счастье. И пытались мы двое сдвинуть камень, да нет, куда! И позвали мы тогда с корабля на подмогу себе Ивана Иваныча, да еще трех матросов, и, все разом понатужась, повернули-таки камень. И не оказалось под камнем никакого клада, а была только другая надпись: "Пустым речам не верь". То-то было смеху! И сказал тут отец Амвросий, что не в деньгах счастье; а Иван Иваныч сказал на то, что и в деньгах тому счастье, кто расходует их с толком, да не ищет их под камнями, а добывает честным трудом, как вот симбирские рыбаки.

А рыбные промыслы под Симбирском, да и по всему низу Волги, по весне все более учужные: поперек реки забивают учуги — частоколы, чтобы задержать ход красной рыбы, и, задержав, ловят ее неводами. А зовется красной рыбой стерлядь, осетр, белуга, севрюга, а чистяковою — вобла, по-нашему плотва, да еще бешенка, тарань; этих только на жир топят.[8]

А другой еще есть промысел на низу Волги — добыча соли. И та соль, как и рыба, первее всего добывается для государева двора, а какая еще за царским обиходом останется, ту уже на Москве и в прочих городах по вольной цене продают всякого чина людям.

А на четвертые сутки ветер малость стих, и, наставив паруса, тронулись мы дальше. А от города Симбирска книзу Волга еще больше ширится, а берега ее еще выше, леса гуще, и от той глуши беспросветной кругом сама Волга-матушка из себя еще раздольней кажет.

А вот справа издали забелели на солнце меловые крутояры; только самые гребни муравой, словно бахромой зеленой, окаймило. А дальше по обеим сторонам опять пошли горы да горы, горбатые бугры — бугор за бугром, да кручи утесистые, будто стены зубчатые с башенками, а промеж круч буераки глубокие, и все-то: бугры, и кручи, и буераки — сверху до низу дикой чащей сплошь обросло, как мохнатой шерстью. И куда уж красиво, и сурово, и страшно! А всего краше и страшнее до жуткости в Жигулевских горах. Кругом ни души человеческой, одни лишь черные бакланы на отмелях сидят, да белые бабы-птицы добычу себе зорко высматривают. И чудилось мне, что за этими буграми и в буераках такие ж хищники, удальцы поволжские, хоронятся, живую добычу себе тоже подсматривают, да вдруг как выплывут из-за утеса на легких своих лодочках и крикнут нам во всю голову:

• Предыдущая
• 19/41
• Следующая