Понимание - Богат Евгений Михайлович - Страница 13

Ради нее, библиотеки, и пошел он в жилищный отдел исполкома; там его выслушали и, казалось, поняли, он оставил заявление и начал ожидать решения вопроса и переезда.

Он жил теперь надеждой на получение современного, небольшого, в меру комфортабельного жилища и даже строил в уме планы размещения библиотеки в спальне-кабинете и холле-коридоре и устройства домашнего читального зала — можно на кухне.

Но осуществиться этому было не суждено, быть может, по собственной его вине: не нашел он в себе сил для одного юридического решения. В исполкоме его попросили написать завещание. Он должен был завещать библиотеку городу, и это условие его обидело.

Даже не обидело, а опечалило.

И не потому опечалило, что напомнило не совсем тактично: мол, не о земном уже, как говорили в старину, думать пора. Когда ночами все чаще болело сердце, он думал об уходе все безбоязненней, и возвышенней, и строже. Он оставлял в мире нечто бесценное: эти тома… этих людей…

Нет, не напоминание о неизбежности ухода его задело.

И не потому опечалило его условие о завещании, что надо было что-то тяжко перерешать. Городу и осталась бы она, наверное… Жена его во время войны — ей сообщили, что он убит, — вышла замуж, а дочь в один из безумных дней, когда вся Одесса устремилась к морю и в море, чтобы уйти от фашистов (они жили в Одессе), — дочь потерялась, исчезла.

Когда он вернулся, воскрес из мертвых, ни жены не было, ни дочери. Он искал, писал письма, но на них ответа не было…

Что же его опечалило, ранило?

Может быть, то, что дали ему четко понять: дорог не он сам, а его библиотека. И хотя именно в ней — вся его жизнь и именно она — единственное его сокровище, обидно было чувствовать, что не библиотека при нем, а он при библиотеке, как бы ее живой стеллаж.

А может быть, опечалило совсем не это, а дух ярмарки, чуждый духовным отношениям, о которых мечтал он всю жизнь: и с людьми, и с городом, и с миром. Даже явилась мысль недостойная, несправедливая: не была ли напрасна вся его жизнь, если на излете ее поставили ему это условие?

В те дни обиды и печали получил он письмо от одного молодого врача из винницкой больницы имени Пирогова, тоже страстного книголюба, к тому же сочиняющего стихи. Украинский язык, на котором письмо написано, сохранил в обыденной речи возвышенную поэтичность, не кажущуюся архаичной.

Если перевести дословно, ничего не заземляя, как это иногда любят делать сегодня, одну строку из письма винницкого врача-книголюба, она зазвучит несколько старинно:

Письмо это вернуло Киселеву веру в себя и в жизнь, но все же боль окончательно не унялась.

Что же вызвало эту боль, что его ранило?

Наверное, попытка насилия над «духом живым», над самым сокровенным — над последней волей. Существуют условия, которые нельзя ставить человеку, не рискуя поранить в нем истинно человеческое. Есть вопросы изначально суверенные, которые надо решать лишь наедине с собой. К ним, видимо, относится и завещание — его суть и его тайна.

И Киселев отказался от мысли о переезде, остался на старом месте…

Но его жилище хоть неказисто — открыто всем, кто хочет читать, думать, общаться. И они любят этот дом, сырой и тесный…

Киселев, отказывая себе во всем, порой действительно не обедая, ходит ежедневно в местный книжный магазин, где его чтут как книголюба, возвращается домой с покупкой, и нет в эту минуту человека его счастливей.

Если книга открыла ему что-то новое и интересное, он пишет автору, тот через несколько дней распечатывает конверт, достает листки бумаги, испещренные изящным старинным почерком, чувствует, что его поняли, полюбили, и — тоже счастлив…

В маленьком Томашполе живет книголюб К. Г. Киселев.

В еще меньшем Писцове живет Валентина Майорова.

Вот что она рассказывает о себе в письме.

В этом же письме (одном из первых писем ко мне Валентины Майоровой) рассказывает она и о том, что у нее — как у читателя — было несколько периодов в жизни. Античный период, когда она увлекалась Софоклом, Еврипидом, Катуллом. Декабристский период, когда она жила судьбами первых русских революционеров. Чеховский период. Блоковский… Сейчас она переживает период толстовский.

Но, наверное, нужно хотя бы коротко рассказать о селе Писцове. Оно расположено в Ивановской области. Ему 450 лет. Жили в нем некогда — уже на покое — царские писцы, то есть люди, которые были переписчиками рукописей и рукописных книг, а иногда и мастерами-иконописцами. Оно и слыло как обитель царских писцов. В нем сохранились четыре церкви, одна из которых, как говорят старики, была построена во времена Ивана Грозного.

Эта несколько необычная история села близ города Иванова, ныне полузабытая, почти легендарная, все же, как мне кажется, отразилась на духовном складе его сегодняшних жителей. Ныне живет в Писцове 4500 человек. В нем: ткацкая фабрика, вырабатывающая миткаль — будущий ситец, две школы, восьмилетняя и десятилетка, две библиотеки, фабричная и поселковая. В поселковой и работает Валентина Ивановна Майорова.

Больше всего в жизни она любит книги и письма. Для нее это самые естественные и необходимые формы общения с людьми — и сегодняшними и теми, кто жил давным-давно. Ее письма подруге, с которой она училась когда-то в школе, напоминают обширный дневник.

О чем же пишет она в этом дневнике, обращенном к человеку, родственному ей по духу?

Может показаться, что человек, это написавший, живет в некоем абстрактном мире и равнодушен к той житейской стороне человеческого существования, к той повседневности, которая без душевного участия и сердечного внимания к ней порой делается нестерпимо серой.

Но она же пишет через несколько дней: