Клен ты мой опавший - Севела Эфраим - Страница 5
- Предыдущая
- 5/9
- Следующая
К л а в а. А что? Разве мало? Другие неделю… или еще меньше знали своего. А потом война и — нет его. И такое бывало… Сколько угодно.
Девочка. У вас была любовь?
Клава (еще больше смущаясь). А как же без этого?.. Кто это замуж идет без любви?
Девочка. Расскажите нам, как вы познакомились. За что вы его полюбили?
Клава. За что? Да потому, что он был лучше всех.
Мальчик. И совершал героические поступки?
К л а в а. И поступки. Конечно… Не без этого.
Дети (наперебой).
— Расскажите!
— Пожалуйста…
— Где вы его в первый раз встретили? Клавино лицо становится задумчивым. Она в самом деле силится что-то припомнить… И вспоминает… Улыбается чему-то хорошему, что всплыло в памяти.
…То ли река… То ли озеро… Толпы загорающих на пляже. И все смотрят туда, где над водой высится вышка для прыжков в воду. Там, на самом верху, — загорелый, мускулистый спортсмен. Вася. Да, да, Вася. Он застыл, как бронзовое изваяние, вытянув вперед руки, готовясь к прыжку. И сотни девичьих глаз с восхищением устремлены на него.
А одна пара глаз-знакомая. Это-Клава. Стройненькая, лет двадцати, в купальном костюме, как зачарованная, любуется спортсменом.
Потом он прыгает, описывает в воздухе дугу и уходит без всплеска под воду под восторженные аплодисменты всего пляжа.
Клава купается. Заплыла далеко. Испуганно кричит. Тонет.
Кричат встревоженные люди на берегу.
Вася ныряет, среди водорослей находит Клаву, как русалку, подхватывает ее и устремляется наверх, к солнцу.
Вася выходит на берег, неся на руках Клаву. Она безжизненно запрокинула голову, и волосы ее мокрой, тяжелой волной оставляют след на песке.
Вася опускает ее на песок, склоняется над ней, встав на колени, делает искусственное дыхание. Касается губами ее губ. Пытается оживить ее, дыша изо рта в рот.
И Клава оживает. Приоткрывает глаза. Сплетает свои руки на его шее, обнимает его и целует.
Толпа отдыхающих, окружавшая их, аплодирует. Появляется фотограф. Васю просят попозировать для снимка в газете.
Он берет Клаву на руки, счастливо улыбается. И девушка улыбается.
Щелкает фотоаппарат.
Мальчик. У вас сохранилась газета?
Клава (словно очнувшись от сновидения). Какое там… Война, все сгорело… Одна лишь фотография осталась.
Она достает с комода пожелтевшую от времени, с обтрепанными краями, фотокарточку, на которой застыл солдатик, вытянув руки по швам, рядом — девушка, отвернула лицо и грызет подсолнечные семечки.
Дети рассматривают снимок, переводят взгляды на Клаву, не скрывают своего удивления, как она изменилась за эти десятки лет.
Девочка. А почему вы отвернулись от него?
Клава (сначала растерялась, а потом придумала, что ответить). Да ведь, деточки, и любимые порой ссорятся. Вот как раз повздорили мы с ним: кто где на карточке стоять будет, я — справа или он… Надулась, глупая. Нос отворотила. А фотография-то была последняя… и единственная сохранилась.
Современный большой город. На его улицах многолюдно. Много женщин одних лет с Клавой. Стоит приглядеться к их лицам, и мелькнет в них что-то схожее с Клавиным лицом. Это — женщины одного поколения, одной судьбы. Бездетные и безмужние. А время идет. И юные мамы возят в колясках упитанных детей, а Клавины сверстницы с затаенной завистью и грустью поглядывают на них. У этих женщин — печать войны на лице, на фигуре, в походке. Пополневшие или высохшие, добрые или угрюмые, они роднятся одним знаком — безысходным и безнадежным одиночеством.
Их много, очень много на нынешних улицах. И среди них — Клава. Она спешит в толпе с озабоченным лицом, поглядывая на витрины. Найдя нужную, вошла в вестибюль, украшенный по стенам до потолка большими, увеличенными портретами.
У стойки порылась в сумочке, достала бумажный пакет, бережно развернула и кончиками пальцев вынула оттуда пожелтевшую, тусклую фотографию, где снята она с Васей.
— Можно сделать два портрета с этой карточки? — спросила она у пышноволосой, в серьгах, женщины за стойкой.
Та взяла снимок, повертела в руках, поморщилась:
— Уж больно стара. Другой нет?
— Нет. Одна осталась. С войны.
— Попробуем, — неуверенно сказала женщина.
— Пожалуйста, — попросила Клава. — Сделайте.
— В овале?
— Да, — поспешно согласилась Клава.
—А его… в штатское приодеть? Ну, в пиджак, галстук?
— Да, да.
— Платочек — в нагрудный карман?
— И платочек.
— Яков Абрамыч, — лениво позвала кого-то женщина. — Вот вам тут работенка. Выйдет что-нибудь?
К ней сзади подошел старый еврей, в синем халате, с седой гривой, седыми усами и выпуклыми грустными глазами, очень похожий на Альберта Эйнштейна.
Клава увидела его и что-то дрогнуло в ее лице. А он повертел в руках карточку, выпятив губы, потом поднял глаза на Клаву.
— Понятно, — сказал он, и у Клавы отлегло от сердца.
— Скажите… — потянулась она к нему, — вы меня не помните?
— Не-ет, — неуверенно протянул он, глядя на расплывшуюся по лицу Клавы улыбку.
—И его не припоминаете? — показала Клава пальцем на Васю.
— И его не помню.
— Как же так? — растерялась Клава. — Вы в войну работали фотографом на маленькой станции… в Средней Азии.
—Я в войну на фронте был, — ответил он и показал на левый пустой рукав халата, свисавший с плеча.
— Обозналась я, — от смущения Клава прикрыла пальцами рот. — Извините.
Большая кухня коммунальной квартиры, которой пользуются одновременно все семьи, живущие здесь. Поэтому на кухне тесно и шумно, как в бане. Пар клубится над десятками кастрюль, что стоят на стоящих в ряд газовых плитах, и хозяйки хлопочут над своими посудинами, на длинном столе режут овощи, чистят картофель. Дети путаются под ногами и даже в этой тесноте умудряются кататься на трехколесных велосипедах. Женщины привычно поругивают детей, болтают друг с дружкой, делятся новостями, ищут сочувствия.
Полина. Мой вчера еле домой приволокся. Нашел кошелек, хотя я его прятала, прятала, — все деньги выгреб и до копейки все пропил. Господи, хоть в петлю лезь! Дочка — невеста. Одевать надо, обувать. Где денег напасешься, ведь он все пропивает?
Женщина с грудным ребенком на руках. А мой… избил меня… места живого не оставил… а мне ребенка кормить… в груди молоко кончилось.
Клава. Послушаю я вас, бабы… жалко мне вас до слез…
Полина. Чего жалеешь? Себя жалей… Одной-то вековать легче?
Клава. Худо одной… Да зато есть, что вспомнить.
Женщина с грудным ребенком на руках. Верно, Клава. Хоть недолго… да испытала ты счастье.
Клава (улыбнувшись). Вася не пил. Капли в рот не брал. Бывало, закончу я работу, иду вместе в женщинами с фабрики — никого не встречают, один мой Вася стоит у трамвая — меня ждет…
И столько в лице у Клавы искренней веры в то, что она говорит, что слушатели начинают отчетливо себе это представлять, будто присутствовали при этом.
…Площадь перед фабрикой. Толпа женщин, выходящих из ворот. И Вася стоит на остановке трамвая, ища глазами в толпе Клаву. Не такой он, каким мы его помним, а такой, каким Клава его видит много лет спустя. Вася намного красивей, чем был на самом деле. В пиджаке и рубашке, наглаженной руками любящей Клавы. И не стрижен он наголо — у него роскошная шевелюра, с непослушными завитками. Лишь глаза все те же. И улыбка. Застенчивая и добрая.
Увидел Клаву, вспыхнул от радости, словно первый раз пришел на свидание. Взял у нее сумку, обнял девушку, прижал к себе. И пошли они так, в обнимку, любуясь друг другом и не видя, с какой завистью смотрят на них другие женщины. Клава ниже его и снизу заглядывает ему в лицо, а он наклонил к ней голову. Так и идут, будто они одни на всей улице.
Поравнялись с киоском, где из бочки качают пиво. Киоск густо обступили мужчины, с наслаждением потягивают аппетитно пенящееся пиво.
Клава (усмехаясь). Вась, а Вась, давай пива возьмем. Ну, какой ты мужик, если пива не пьешь?
- Предыдущая
- 5/9
- Следующая
