Танки на мосту - Далекий Николай Александрович - Страница 18

Я перевел взгляд на притихшую, печальную Зульфию, и необычная красота девушки снова поразила меня, обдала сердце радостным теплом и грустью. Не сможет она помочь мне. А я? Смогу ли я спасти ее, раненого майора, Володьку и тех многих, которых я не знаю, но чья судьба волей случая вверена мне? Невольно повел взглядом по рядам «пограничников» — сидят здоровые, мускулистые, настоящие волкодавы, только без ошейников.

«Капитан Павлов» решил разрядить похоронную атмосферу. Я услышал его бодрый голос:

— Зульфия, «не грусти и не печаль бровей». («Знает, сукин сын, Есенина», — мысленно отметил я). Пулю злую не вернешь, товарища не воскресишь... Ты лучше мне посочувствуй — могут разжаловать, и вместо того, чтобы орден дать, в штрафбат упекут. Эх, все равно где воевать, где голову сложить, только бы фашистов одолеть!

«Старший сержант» обрадовано и глуповато засмеялся.

Все-таки на моих глазах творилось что-то невероятное, не укладывавшееся в сознании: молодой гитлеровский офицер среди бела дня ехал по нашей земле, в тылу у наших войск, вез своих волкодавов, большинство которых не знало и одного русского слова, лицедействовал как мог и даже весело кокетничал с умной советской девушкой, зная, что готовит ей гибель и жаждет этой гибели! Я искал слово, которое бы точно и полно определило сущность «капитана Павлова», и не находил. Даже такие слова, как авантюрист, зверь, садист, изверг, чудовище, казались мне слишком слабыми, бледными для него. И вдруг меня осенило: так называемый «сверхчеловек»! Вот оно!

Я вспомнил, что знал о философии Ницше, расовой теории, и понял, что голова «капитана Павлова» набита этой наукообразной чепухой до отказа. Да, без сомнения, он казался себе сверхчеловеком с голубой арийской кровью в жилах, которому от рождения дано право повелевать «низшими» расами, решать, кому из них жить и кому исчезнуть с лица земли. Он упивался этим кажущимся превосходством, и оно придавало ему надменности и отваги. Опасность щекотала ему нервы, он гордился своей храбростью, ему казалось, что таким бесстрашием может обладать только истинный ариец. Он ненавидел тот мир дружбы, братства народов, который я любил, презирал те книги, какими я восхищался, считал вздором то, что мне представлялось вершиной человеческой мысли. Глядя на нашу плодородную землю, он был убежден, что это уже его земля, его жизненное пространство, — ведь Гитлер не раз хвастливо заявлял, что немецкий солдат уже не отдаст противнику того, что он сумел захватить. Да, торжество «сверхчеловека» не знало пределов... Я понял также, что не впервые сменил свой мундир на форму советского командира, что на его боевом счету имеется, возможно, не одна удачная диверсия. Что говорить, передо мной, новичком, был опытный, матерый противник. Однако я не пал духом. Воля к победе решит всё. У меня эта воля была. И я начал игру с «капитаном Павловым» хладнокровно, точно, ничего не упуская из своего внимания, не страшась мелких проигрышей, твердо зная, что главная, решающая ставка еще впереди.

Так проехали мы оставшиеся до моста километры. Утро было ярким, сверкающим, но многое я видел точно в тумане. Были сделаны еще две или три умышленные остановки. Теперь я знал причину — «капитану Павлову» нужно было прибыть к мосту за 15—20 минут до появления у реки гитлеровских танков, а они задерживались, видимо, не могли с Ходу пробить нашу оборону.

Гитлеровская авиация свирепствовала позади нас и где-то впереди, за рекой, видимо, нанося удары по подходившим к реке советским войскам. Нас самолеты обходили стороной, но однажды звено бомбардировщиков подлетело близко, и один из них начал снижаться, пикируя на нас.

— Ни с места!! — заорал «капитан Павлов», выпрямляясь и поднимая руку с пистолетом. — Сидеть на машинах! Пулеметы к бою!

Это был ужасный момент. Обе машины остановились. Зульфия закрыла лицо руками, низко пригнулась. Володька, приготовившийся было прыгать из машины, застыл, перенеся раненую ногу через борт.

— Огонь, капитан! Огонь!! — закричал он не своим голосом.

Но волкодавы огня не открыли, хотя стволы их пулеметов были направлены в сторону самолета. Они сидели, втянув от страха головы в плечи, мучительно искривив лица. «Капитан Павлов», непреклонный, с приоткрытым ртом стоял, смотрел на приближающийся самолет и словно сознательно подставлял свою грудь под вот-вот посыплющиеся с неба пули. Самолет как бы изумился, испугался его бесстрашия, задрал кверху крыло с черным крестом, отвалил в сторону.

— Капитан, почему не открыли огонь? — строго спросил майор.

— Что же вы не стреляли, олухи царя небесного?— почти одновременно крикнул Володька, впившись глазами в губы «капитана».

— А зачем его дразнить? — скаля зубы, ответил за «капитана» «старший сержант». — Вам, товарищ майор, жизнь надоела? Сбить бы не сбили, а он и те два нам так бы всыпали, что только мокрое место осталось бы.

— Столько пулеметов... — недоумевал Володька.

У меня вопросов к «капитану Павлову» не было. Всё , объяснялось просто. Летчикам было приказано не бомбить три грузовика, если находящиеся на них бойцы не прыгают с машин, не разбегаются в стороны при приближении самолетов, а, изготовив оружие к бою, остаются на своих местах. В тот первый раз, когда бомбы рвались близко, одна за другой по шоссе, и самолет, сбрасывающий их, шел прямо на грузовики, — нервы «пограничников» в самый последний момент не выдержали, они начали прыгать на землю, разбегаться. Да и сам «сверхчеловек», очевидно струхнул, растерялся, поддался панике. Гитлеровский летчик понял свою ошибку, когда бомба была уже сброшена...

Да, вопросов у меня не было, но когда «капитан Павлов» озабоченно взглянул на часы, я сказал, словно считая нужным по-дружески напомнить ему кое о чем:

— Товарищ капитан, так можно и опоздать...

И снова быстрый, испуганный взгляд на меня, и снова в ошалелых глазах немой вопрос: «Кто ты?»

Мне удалось бросить еще одно семя сомнения в душу «капитана» несколько минут позже, когда высоко в небе, почти над нами, вдруг вспыхнул скоротечный воздушный бой. Два остроносых ЯКа свалились на девятку «юнкерсов» и сразу же зажгли один из них. Зульфия увидела черный шлейф дыма, тянувшийся за бомбардировщиком, и захлопала в ладошки, завопила радостно: «Сбили, сбили!»

— Черт... — с досадой пробормотал я, впрочем достаточно громко, чтобы «капитан Павлов» мог слышать.

Тотчас же сопровождавшие бомбардировщиков «мессершмитты» напали на наших истребителей, точно хотели заклевать их на лету. Один наш самолет, оставив маленький беленький зонтик, камнем пошел к земле, другой вывернулся замысловатым росчерком, ушел в поднебесье. «Мессершмитты» шныряли вокруг медленно опускавшегося на парашюте летчика, полосовали его нитями трассирующих пуль. Я наблюдал эту картину, стараясь придать лицу выражение плохо скрываемого злорадства, знал, что «капитан» боковым зрением следит за мной. Кажется, получалось. Я не без удовольствия думал о том, какой ералаш возникает в голове «сверхчеловека». Это увеличивало мои шансы на победу, хоть и ненамного. Малейшее сомнение, сама мысль о возможной ошибке, какую он допустил, сочтя меня за советского агента, неизбежно, как бы тому ни противился «капитан Павлов», притупляла его бдительность.

Я все еще не терял надежды, что возникнет какая-нибудь удачная для меня ситуация — машины задержат на КПП или их остановит какой-либо решительный командир. Тогда я крикнул бы: «Немцы! Это переодетые немцы, проверьте документы!» Пусть «капитан Павлов» стреляет в меня, но я буду кричать до последнего, привлеку внимание, и «сверхчеловек» будет вынужден еще до прибытия к мосту ввязаться в бой. Но такого удачного случая не выпадало. Нам навстречу проносились машины, шли, рассыпавшись по обочине, бойцы, однажды промелькнула эмка — я даже не разглядел, кто в ней. Пограничников не задерживали, они не вызывали подозрения, у них свои дела: держать границу позади линии фронта; ловить гитлеровских шпионов, диверсантов. «Капитан Павлов» знал, в какую форму одеть себя и свою группу.