Три венца - Авенариус Василий Петрович - Страница 28
- Предыдущая
- 28/64
- Следующая
-- Да ведь вы же, панночка, не православная? -- хватилась тут Маруся. -- Может, вам и слушать здесь негоже?
-- Не православная, а все такая ж христианка! -- с обидчивою гордостью возразила панна Марина.
-- Простите, голубушка: опаски ради слово молвилось...
-- Черту я, милая, слава Богу, как и ты, не поклоняюсь!
-- Не поминайте его здесь, дорогая, врага Божьего! Ведь мы же среди мертвых на погосте... Да куда же вы?
-- А тут ближе.
Подсмеиваясь над своей чересчур уже суеверной подругой, панна Марина, впереди ее, перелезла через низкую ограду и смело стала подниматься в гору, между могильными насыпями и покосившимися крестами.
-- Смотри-ка, Стожары (созвездие Большой Медведицы) как горят-то! -- говорила она, -- все кругом видно.
Видать всего кругом, конечно, не было, но ночное небо, действительно, сплошь вызвездило, замерцало бесчисленными алмазными точками, и мерцанье это настолько озаряло пологий скат холма, что позволяло без большого затруднения пробираться вперед к мрачной громаде храма, черным силуэтом выделявшейся теперь на звездном небе.
Маруся нагнала свою панночку только у паперти.
-- Смотри! -- шепнула та, нервно хватая ее за руку, -- ведь церковь-то не закрыта... кто-то есть там...
Двери храма точно были слегка только приотворены, и в щель виднелась бледная полоска света.
-- Не тати ли грабители? -- сказала Маруся, в которой мысль о совершающемся здесь, может быть, святотатстве поборола разом суеверный страх. -- Побежим на село сзовем народ...
Но в это самое время свет в храме уже потух и послышались приближающиеся шаги. Бежать на село было уже поздно: когда-то еще было добудиться спящих крестьян! И, совершенно безотчетно, Маруся бросилась с паперти и схоронилась за выдающийся угол церкви вместе с панной Мариной, ни на минуту не выпускавшей ее руки. Ночные посетители храма вышли на паперть, тщательно замкнули двери и, тихо беседуя, стали спускаться под гору. Не имея возможности за темнотою разглядеть их, Маруся, тем не менее, тотчас узнала их по голосам.
-- Там-то его ведь, я чай, никто уже искать и взять не посмеет? -- говорил кузнец Бурное.
-- Не должен бы, -- отвечал отец Никандр, -- ибо вход во Святая Святых неверцам строжайше заказан. Да и не попустит всемилостивейший Господь наш заклания верного слуги своего, агнца неповинного...
Дальнейших слов обоих Маруся уже не расслышала; но одно ей было ясно: что последнее убежище свое преосвященный Паисий нашел в святилище храма, и что панна Марина, вместе с нею, слышала разговор удаляющихся. Но поняла ли их панночка так же, как поняла она? Ведь о кознях патеров ей вряд ли что ведомо? Надо было притвориться, отвести глаза.
-- Ах, какие же мы с вами трусихи! -- рассмеялась Маруся. -- Батюшку чуть не за грабителя приняли...
-- Н-да... -- как-то нерешительно отозвалась панна Марина.
-- У меня и из ума-то вон, что дары святые вносятся у нас в храм в новолуние... -- продолжала болтать Маруся, а сама про себя подумала: "Что я горожу такое! Господи, отпусти мне мое кощунство!" -- А что, панночка моя, подслушаем еще у дверей, аль нет?
-- Нет, детка моя; всякую охоту отбило.
На возвратном пути Маруся прилагала все старания, чтобы отвлечь мысли своей панночки от того, что слышали они на погосте, и, по-видимому, ей это удалось, потому что панна Марина на шутки ее отшучивалась, правда, довольно рассеянно, о слышанном уже не заикнулась, и сама же взяла с подруги слово отнюдь ни душе не проболтаться о их ночной прогулке, чтобы как-нибудь до ушей царевича не дошло.
"Ну, и слава Богу! Кажись, ни о чем не домекнулась, -- соображала про себя Маруся, -- сама, небось, боится огласки: стало, промолчит; на утро же дам знать через Бурноса отцу Никандру..."
Исполнить свое намерение, однако, ни поутру, ни после ей не было уже суждено.
Глава двадцать вторая
НОРОВ БИРКИНЫХ СКАЗЫВАЕТСЯ
Прибытие в Жалосцы московского царевича было для всего панства червонно-русского воеводства своего рода событием. Дав царевичу сутки с лишком на отдых после дороги, местные магнаты теперь с самого утра стали гурьбой наезжать в замок князя-воеводы поглазеть на царственного гостя, да и себя, кстати, показать. Весь замок наполнился приезжими; а так как в числе их были и пани, и паненки, то панна Марина, естественно, ни на шаг не отпускала от себя своей любимой фрейлины Маруси.
В довершение всего, и к самой Марусе пожаловал ожидаемый уже гость -- дядя ее, Степан Маркович Биркин. Приютив его кое-как в надворной пристройке замка вместе с его разбитным вожатым, запорожцем Данилою Дударем, она поспешила опять к своей панночке. Отлучиться, при таких обстоятельствах, на более продолжительное время к кузнецу Бурносу, не возбуждая подозрения, -- ей пока и думать нельзя было. Она рассчитывала, впрочем, сделать это еще как-нибудь между обедом и подвечерком: ведь раньше-то сумерек выбираться преосвященному Паисию из церкви все равно не пришлось бы. Чтобы панночка ее объяснялась уже с патерами -- она не успела заметить но за обедом ей показалось, что иезуиты обменивались между собой, а также с паном Тарло, какими-то загадочными взглядами, -- и молодая девушка не могла просто дождаться конца столованья, которое, по случаю множества тостов, затянулось еще долее обыкновенного.
Наконец, задвигали стульями и разбрелись по всему замку, чтобы в сладкой дремоте на досуге переварить грузную трапезу до следующей оказии -- подвечерка.
Тем временем Биркин Степан Маркович, хмурый и сердитый, большими шагами расхаживал по своей горнице.
-- Ай да племянница! Ай да заботница! -- говорил он. -- Дядя хоть ложись, с голоду околевай, а она и ухом не ведет, ей и горя мало! Сходил бы, Даничко, что ли, проведал: долго ль они, паны эти, еще бражничать будут?
Не скоро добрался бы до цели своей запорожец, которого в его неказистом дорожном наряде привратник наотрез отказался пропустить в замок, если бы, на счастье свое, он случайно не наткнулся тут же, при входе, на гайдука царевича. Михайло обрадовался ему, как старому знакомому.
-- Ты ли это, Данило?
-- Он самый, -- был ответ, и они трижды обнялись и поцеловались.
-- Слышал я, друже, слышал, как ты в люди-то вышел. Ишь ты, на радостях даже виршами говорить стал! -- сам себя похвалил Данило.
-- От кого ты слышал-то?
-- От кого, как не от этой племянницы купчины моего. Ай, девка! (Запорожец от удовольствия, как кот, зажмурился и причмокнул). И как ведь радехонька была твоему, братец, гостинцу...
-- Моему гостинцу?
-- Ну да, тому туренку-сосуну, что Степан Маркыч намедни от тебя через жида в корчме раздобыл. "Дяденька, миленький, отец родной!" -- присела это наземь к сосуну, и ну его ласкать, миловать. А как проведала еще, что от тебя получен, так ровно ошалела: "Ах, ты, серденько мое, матусенька моя!" Да давай его в морду целовать: ей-Богу, не вру! Индо глядеть было потешно да весело. "Эге -- думаю себе, -- не даром, знать". Дядю-то она, с панами бенкетуя, совсем-таки, вишь, забыла, а он с голоду злобится, на стену лезет.
-- Сейчас велю сказать ей. Ступай себе, Данило. Верно, не заставит себя ждать.
И точно: едва только Марусе присланная к ней Михайлой прислужница напомнила о проголодавшемся дяде, как она опрометью бросилась на княжескую "пекарню" и, вопреки установленному порядку, с бою, так сказать, забрала там для дяди всяких снедей и питий.
-- Здравствуйте, чарочки, мои ярочки! Здорово, кружечки, мои душечки! Каково поживали, меня поминали? -- говорил Данило Дударь, с видом знатока разбирая расставленные перед ним и его патроном на столе разной величины глечики и фляги, кружки и чарки. -- Ну-ка, Степан Маркыч!
Степан Маркович ограничился одной чаркой зелена вина -- старой водки, чтобы затем с волчьей алчностью накинуться на съестное.
- Предыдущая
- 28/64
- Следующая
