Повесть о фронтовом детстве - Семяновский Феликс Михайлович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/35
• Следующая

А здесь всё было так чисто, прибрано, точно не на войне. И тишина кругом. От солнца в траншее было немного душно.

Бойцы с загорелыми худыми лицами лопатами подчищали дно траншеи и стенки, занимались таким знакомым делом, как и мы с дядей Васей у хаты. Их гимнастёрки, брюки, уже не раз стиранные, выцвели под солнцем, пилотки накрепко просолились. Попадались изредка и новобранцы. Этих сразу отличишь. И форма у них совсем зелёная, новая, и глаза такие, будто новобранцы о чём-то всё время хотят спросить, и работали они не так, как старые фронтовики.

А всё равно чувствовалось, что это передний край, что немцы где-то недалеко. Никто не высовывался из траншеи. Бойцы переговаривались приглушёнными голосами, иногда к чему-то прислушивались, и лица их становились насторожёнными. А мне так хотелось увидеть, где же немцы. Но отсюда ничего не увидишь, а выскакивать наверх нечего было и думать. И сейчас над траншеей посвистывали пули.

Я шёл себе и шёл, поворачивал то вправо, то влево. Бойцы, занятые своим делом, не замечали меня, но некоторые провожали удивлёнными взглядами.

– Это что ещё за орёл-птица? – вдруг услышал я весёлый голос.

Я остановился. Надо мной в ячейке стоял боец.

– Здорово, земляк!

– А вы разве земляк?

– А как же! По одной земле ходим, за одну землю дерёмся, выходит, и есть земляки. Это куда же ты скачешь?

– К своим. Разведчикам.

– И мы не чужие. А сумка у тебя зачем?

– Я почтальон.

– Приветы из тыла носишь? Это хорошо. Ежели будет Курилову Николаю Алексеевичу, доставь, будь другом.

Этот боец мне сразу понравился. Ячейка у него была просторная, с высоким бруствером. На дне её постлана трава, в стенке сделаны углубления, а в них аккуратно разложены винтовочные патроны и гранаты.

– А где же ваша винтовка? – спросил я.

– Ты почём знаешь, что у меня винтовка?

– По патронам видно.

– Точно. Она самая, трёхлинеечка. Образца тыща восемьсот девяносто первого дробь тридцатого года. Бьёт редко, да метко. И пуля не дура, и штык молодец.

Боец сделал шаг в сторону, и я увидел прислонённую к стенке винтовку с примкнутым штыком. Она была выше меня. Вот бы пострелять из неё! Я ещё ни разу не пробовал стрелять ни из винтовки, ни из карабина, ни из ручного пулемёта, ни из станкового. Из противотанкового ружья я тоже не стрелял. Но из него мне не выстрелить. У него, говорят, такая сильная отдача, что в медсанбат после стрельбы можешь угодить.

Я встал рядом с бойцом и потянулся к брустверу. Ячейка высокая, наверное, из неё всё видно, что у фрицев делается.

– Не высовывайся, – предупредил боец, – береги голову. Запасную старшина не выдаст.

– Я пойду, – торопливо попрощался я с ним. А то он ещё ругаться начнёт.

– Не забывай, захаживай в гости, землячок.

– Приду.

За поворотом я услышал хрипловатый голос Петра Иваныча. Я остановился, вынул из сумки письмо, чтобы он сразу увидел его.

Наблюдательный пункт разведчиков был устроен прямо в траншее. Сверху он был накрыт жердями и дёрном. На трёх железных ногах стояла стереотруба. Она выглядывала в окошко в крыше. Возле стереотрубы были врыты в землю короткая скамейка и сбитый из досок стол. На нём лежала толстая, такая же, как у меня, тетрадь.

Пётр Иваныч сидел у стереотрубы, а Витя и Яшка отдыхали на земле. Пётр Иваныч увидел меня и нахмурился:

– Это ещё что такое? Кто разрешил?

– Я вам письмо принёс. Вот.

– Подождал бы. Нечего горячку пороть.

И Витя смотрел на меня недовольным взглядом.

– Чтоб этого больше не было! – строго сказал Пётр Иваныч. – Ясно?

– Ясно.

Его взгляд смягчился, и он взял у меня письмо.

– Витёк, понаблюдай пока, – попросил он Витю и поменялся с ним местами.

Пётр Иваныч внимательно прочитал адрес, и глаза его потеплели. Он оторвал край конверта, бережно расправил листки и начал читать. Глаза его медленно ходили по строчкам. Вот он улыбнулся чему-то, потом задумался и снова заулыбался, потирая небритую щёку.

Пётр Иваныч не торопясь дочитал письмо, аккуратно сложил листки и спрятал в карман гимнастёрки. Потом достал трофейный портсигар, свернул цигарку и закурил.

А Витя сидел у стереотрубы, водил ею по немецкой обороне, старался что-то высмотреть.

– Витя, можно? – попросил я. – Немножко.

Он сделал вид, что не слышит: всё ещё сердился, что я прибежал. Но потом смилостивился:

– Садись.

Он подвинулся, и я взобрался на скамейку. Ноги не доставали до земли. Я покрепче вцепился в стереотрубу и прильнул к окулярам.

Между чёрточками и крестиками на стекле были видны такие же, как у нас, земля, болото, кусты, бугры, выжженная солнцем трава. Но там сидели немцы. И всё это было чужим, не нашим. Вот обозначилась узкая полоска траншеи. В ней что-то двигалось. Мелькнула немецкая каска.

– Хватит, – положил Витя руку мне на плечо, – насмотрелся.

Он снова сел за стереотрубу, взял тетрадь.

– Пётр Иваныч, – сказал он, не отрывая глаз от окуляров, – траншея-то у них не сплошная. Там же болото. Фрица в болото не заманишь. Чистенько воевать любит.

Пётр Иваныч очнулся от своих мыслей:

– Чистенько? Это неплохо. Сработаем чистенько.

О чём они? За «языком» снова пойдут?

А Витя уже будто диктовал самому себе:

– Противник перед фронтом сплошной траншеи не имеет. Оборонительные рубежи – отдельными очагами. Передний край – четыреста – пятьсот метров от нашего. Его огневая система… Ну-ка, система, какая ты? Пулемёт в кустах, ага! Посмотрим дальше. Ещё один. А, фаустнички! Добычу ждёте? Посмотрим, кто кому добычей будет. Вроде пока тихо у них…

– Тишине не верь, – сказал Пётр Иваныч. – Дай-ка я погляжу немного.

Пётр Иваныч сел к стереотрубе, и лицо его стало твёрдым, глаза – холодными. Он медленно повёл трубой влево. Вдруг остановил её и стал во что-то всматриваться. Все притихли.

– Чего они там шевелятся?.. Так и есть, накапливаются. Эх, пощупать бы их!

– А где? – вырвалось у меня.

– В овраге.

Когда я смотрел, никакого оврага не видел. У Петра Иваныча – фронтовой нюх и особый глаз. Он всегда видит то, чего другие не замечают.

• Предыдущая
• 27/35
• Следующая