Чувства и вещи - Богат Евгений Михайлович - Страница 27

И трибуна, и слово с трибуны для них вещи — в самом вульгарном, бездуховном смысле.

Чтобы быть верно понятым, отмечу: даже и на этих собраниях, обсуждающих совершенно конкретные вопросы деятельности цехов или участков, возможны в речах ораторов более или менее «глобальные» отступления. Мир и сознание людей со времен Цицерона, утверждавшего, что оратор должен ограничиться повседневными, общественными нуждами сограждан, изменились неузнаваемо. Сегодняшний человек, а в особенности наш соотечественник, живет большой жизнью человечества, планеты, и нет ничего удивительного, что это современное мироощущение наличествует часто в речах строго деловых, окрашивает их, сообщает им определенную патетичность. Но особенности речей подлинно деловых в том и заключаются, что «малые» дела органически и конструктивно сопряжены с историческими событиями и точное содержательно-предметное мышление оратора отнюдь при этом не страдает.

Желание бежать от острой конкретности в псевдовозвышенную беспредметность с современным «планетарным» мироощущением ничего общего не имеет… Конечно, на тех же собраниях, где я наблюдал моих собеседников, было немало острых, содержательных выступлений подлинно государственных людей, для которых трибуна именно рабочее место. И уж конечно подобный стиль полностью господствует там, где господствует нравственный климат, определяющий сегодня жизнь нашего общества, климат, поощряющий развитие критики. Ибо самая существенная особенность «параллельных мест» заключается в том, что критика, как при выполнении несложных арифметических действий, остается «в уме» говорящего.

Гораздо легче осудить опасение расплаты за критику, чем полностью устранить порождающие его объективные и субъективные обстоятельства: нездоровый общественный климат в коллективе, больное самолюбие работников, беспринципность, культ парадности, карьеризм… Наше общество борется с этим непрестанно. «Самая суть коммунизма, — говорил Л. И. Брежнев в докладе „О пятидесятилетии Союза Советских Социалистических Республик“, — определяется тем, что граждане обладают высокой степенью сознательности и чувством ответственности перед обществом, высокими нравственными качествами».

Но сегодня еще не стали, к сожалению, музейной редкостью ни начальники строек, косящиеся на прорабов за нелицеприятные речи, ни начальники цехов, умалчивающие о том, что может «ранить» директора завода, в надежде на лучшее место под солнцем. Вот в их-то понимании трибуна — не рабочее место, а барокамера.

Работать на трибуне — это конструктивно мыслить, с максимальной конкретностью критиковать, откровенно советоваться, быть живым человеком, а не говорящим манекеном.

Написал «говорящий манекен», и опять ожили в памяти строки из дневника Ивана Филиппчука:

Но это, разумеется, не больше чем игра словами.

Я много писал в моих книгах о радости узнавания человека, о том, что для этой радости не нужно жалеть труда души. Радость узнавания — тоже творчество, и мы в нем, как и в человеческом общении, тоже бываем подобны художнику. Чуть было не написал: художнику-реставратору… Действительно, надо уметь «снимать» случайные, аляповато-пошлые, безвкусно-вульгарные, бездушно-казенные наслоения, обнажая под ними «лики духовности», и не успокаиваться, пока красота этих ликов (само сопоставление с реставратором тянет это архаическое слово) не засверкает отчетливо и резко. И вот совершается обыкновенное чудо: в, казалось бы, заурядном, с банальной речью, с сегодняшним «стереотипом» поведения, будто бы душевно бескрылом человеке, ну, скажем «девушке из секции готового платья» (беру для наглядности одну из героинь недавно опубликованного романа В. Амлинского «Возвращение брата»), постепенно высветляется удивительная нежность, нежность, обладающая каким-то тусклым матовым блеском, нежность, в которой что-то старинное, «вечное», шекспировское, странно соединенное с сегодняшней сверхвоспиимчивостью и ранимостью.

И мы чувствуем: ткань души не омертвела она усложнилась, волокна ее стали тоньше и еще чувствительнее (и не от этого ли защитный порыв в глубь, чтобы труднее было поранить или пораниться самой?).

Кстати, было время, когда нервная и напряженная жизнь угадывалась за маской аристократического безразличия, как видим мы это на многих старинных портретах, — сегодня она порой угадывается за маской банальности, закрывающей, защищающей то, что особенно нуждается в защите.

О любой эпохе можно судить по письмам ее современников. Недаром историки часто жалеют о том, что утрачены эти живые, непосредственные свидетельства человеческих отношений нравов, обычаев…

Несколько лет назад в «Известиях» был напечатан мой очерк «Георгины». В нем рассказывалось о судьбе Шарлотты Ивановны Петрусевич. Ее муж Геннадий Иванович был человеком талантливой, широкой души; бывший конармеец, строитель железой дорог, он увлекался созданием новых сортов георгинов, Они украсили землю на севере и на юге, Шарлотта Ивановна мужественно делила с ним неспокойную жизнь — труд, мечты и странствия. Когда он умер, она сама создала удивительный георгин — в его соцветии горят краски вечернего неба — и назвала его «Воспоминание о Петрусевиче».

После опубликования очерка Шарлотта Ивановна получила около двухсот писем — из Карелии, Закарпатья, Киргизии, Якутии… Порой на конвертах мелькали названия вовсе незнакомых ей маленьких городов — Хуст, Бобрка, Усть-Кут — и песенные имена деревень — Веселые Звоны, Ключи, Белые Камни…

Вот несколько из этих писем: