Чувства и вещи - Богат Евгений Михайлович - Страница 24

Обилие чисто церковных вещей в неподобающих для них местах, не ставя под сомнение атеизм, являющийся у нас господствующим мировоззрением, создает в то же время ряд тешащих самолюбие иллюзий, и в первую очередь эксцентричности мышления и образа жизни…

Но надо полагать, будущий историк мод, коснувшись этой, отметит, что, в отличие от самоубийств по образцу Вертера, она была отнюдь не бескорыстной в самом четком, сугубо материальном смысле слова… Ибо стена, которой коснулось наше повествование в самом начале, не только создает иллюзию эксцентричности мышления и образа жизни или является шутовским вызовом чему-то — нет, суть ее более реальна. Это — золото, которое можно у себя безбоязненно держать и умножать, потому что, по известному закону метаморфоз, оно не подпадает под статьи Уголовного кодекса, толкующие об ухищрениях с ценными металлами. Это — золото, которое можно окружить меланхолической дымкой этических и эстетических иллюзий. Это — нечто, имеющее ценность абсолютную, независимую от капризов быстротекущего мира. Это — золото даже тогда, когда перед нами иконы, не обладающие художественной ценностью.

Однажды я заметил тому, кто показывал мне подобные иконы: «Религиозный ширпотреб»; он тонко в ответ улыбнулся: «Антиквариат двадцать первого века». Человек думает о детях и внуках. Найдена чудесная форма капиталовложения: красиво, возвышенно и доходно.

Как тут не вспомнить гениальную мысль Маркса об идеализме собственничества, склонного к фантазиям, прихотям, причудам.

Мысль эту уместно держать в памяти потому, что сейчас мы перейдем к «забралу», к личинам и иллюзиям.

Личина номер один. Эти ценности все равно погибли бы в небрежении; я сохраняю их для народа и в лице моих детей и внуков народу же передам.

Любопытно, что в данном случае на детей и внуков возлагается этическая миссия, которую сам обладатель домашнего музея выполнить почему-то не в состоянии. Возможно, он полагает, что внуки и дети будут нравственно выше его.

Мне, конечно, на это могут возразить, что в виду имеется не совершенство личности, а совершенство общества, в частности его способность ценить подобные дары и обеспечивать им надежную сохранность, Это, несомненно, аргумент серьезный, но действителен он в устах лишь подлинных коллекционеров, выполняющих, бесспорно, общекультурную миссию.

Одно из интереснейших в стране собраний икон — у художников Николая Васильевича Кузьмина и Татьяны Алексеевны Мавриной. Мы были у них в мастерской в поселке Абрамцево. Люди это уже пожилые, посвятившие собирательству всю жизнь; иконами они, разумеется, не торгуют и не обменивают их; в тщательно составленной подробной картотеке отражены истории — «легенды» — икон, в частности у кого и когда куплены, без чего и немыслимо серьезное собирательство. Старые коллекционеры рассказали, что в последнее время они покупают иконы реже и реже. «Много корыстных людей развелось вокруг…»

Горький однажды заметил, что копейка — солнце в небесах мещанина. Это «солнце» сегодня отражается в ряде домашних музеев с той же явственностью, как солнце настоящее отражается в капле росы.

Памятники старины действительно сохраняются у нас еще не лучшим образом, а отношения между коллекционером и обществом далеко не совершенны. И автор вовсе не намерен умалять существующих упущений; он лишь не хочет, чтобы из них выкраивали одну из наиболее расхожих личин идеализма частной собственности.

Личина номер два. В век господства техники, могущества вещей я ищу ценности духовные. Моя любовь к иконам — духовный поиск.

И эта личина тоже выкроена из абсолютно «реальной субстанции», что не делает ее менее кощунственной. Древняя икона действительно украшает жизнь как явление искусства. Но икона при этом ценность совершенно особая и жизнь украшать должна тоже особо. Тут возникает извечный библейский вопрос о золоте и о храме. Это золото должно быть именно в храме, освящающем его и сообщающем ему высшую подлинность. Русская икона (и в этом, видимо, отличие ее от картин мастеров итальянского Ренессанса, которые равно хороши и в храмах, и в частных домах, и в музеях) неотрывна от церкви, составляет с нею духовное и художественное единство. Говоря о церкви, я имею в виду сейчас, разумеется, не религию, а архитектуру, ту самую «царицу искусств», для которой и работали иконописцы. (Киот в частном жилище тоже, по сути, был видом домашней церкви.)

Нигде, по-моему, даже в залах Третьяковки, не дарует икона такой полноты эстетического наслаждения, как в стенах Андроникова монастыря в Москве, где устроен Музей древнерусского искусства имени Рублева. То же самое относится, разумеется, и к соборам-музеям Владимира, Суздаля, Пскова, Новгорода, Горького. Созданная архитектурным гением народа, русская церковь на редкость космична. И в этом одухотворенном микрокосмосе икона органична, как органичны леса на земле и созвездия в небе. Эту космичность глубоко и тонко чувствовал Борис Пастернак, когда он писал о лесе:

И, может быть, нести икону к себе в дом «из любви к духовности» — то же самое, что, вырубив в лесу дерево, волоком тащить его к себе в сад «из любви к лесу».

Место деревьев — в лесу, а икон — в церкви.

Бороться с могуществом техники и стандарта, устраивая иконостасы у себя в передних, — занятие анекдотически несерьезное и, полагаю, неискреннее.

Помимо личин явных, рассчитанных на широкую публику, ибо несут они на себе тот отблеск духовного и нравственного избранничества, о котором лестно поведать «городу и миру», существуют личины «тайные», для узкого круга, — наподобие масок не для уличного карнавала, а для интимного семейного торжества, где нет чужих. Одна из них — религиозная: в наш век «безбожный, бездуховный, безнравственный» я через икону, украшающую мое жилище, общаюсь с высшим, вечным, трансцендентным, возвращаюсь к богу, к любви…

Древняя икона и для нас, атеистов, историческая и эстетическая ценность. Ибо выражено в ней на языке того времени то же, что воплотилось потом в стихах Пушкина, в музыке Мусоргского, в полотнах Рокотова и Серова, в романах Л. Толстого. И потому-то кощунственное — несмотря на благочестивые личины — отношение к ней как к источнику наживы и форме капиталовложений несет в себе помимо потерь экономических нравственные, не менее важные потери.

Человек не может жить без святынь. Он перестает без святынь быть человеком. В тяжком восхождении к высотам разума и культуры, которыми мы гордимся, возвышалось, углублялось, очеловечивалось священное, насыщаясь духовным опытом поколений. От мертвых амулетов — к живым традициям, от диких обрядов — к Вечному огню… Сокровищница святынь — и человечества, и нашего народа — сегодня неисчерпаема. Смольный и могила Неизвестного солдата, храм Василия Блаженного и танк на пьедестале… В этом мире святынь существуют сокровенные взаимосвязи, и по логике их, кощунственно относясь к одной ценности, трудно сохранить высокое отношение к остальным. Человек, выламывающий иконостас в старинном соборе, не ощутит трепета души и перед Вечным огнем на могиле героев. Никогда не забуду письма из небольшого города, в котором рассказывалось о некоем мещанине, наклонившемся с сигаретой над Вечным огнем, зажженным в сквере в честь юных героев, и не спеша раскурившем ее.

Интеллигентность — категория духовно-нравственная, определяет ее уровень не образования, а культуры. Интеллигентными могут быть столяр или шофер, так же как неинтеллигентными — ученый или артист.

Подлинный интеллигент никогда — «ни при какой погоде!» — не разрешит себе неблагоговейного отношения к святыням.