Экспансия – II - Семенов Юлиан Семенович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/140
• Следующая

— Что-то все это смахивает на шантаж, Аллен. Не находите?

— Это не шантаж, а констатация факта. Или — если говорить языком паршивой дипломатии — гарантия выполнения вами секретных статей предлагаемого мною договора о вечной дружбе.

— У вас есть еще одна монета? — спросил Бэн.

Даллес порылся в карманах легкого, чуть коротковатого для его роста пальто, вытащил медяшку и поинтересовался:

— Хотите взять реванш?

— Очень.

Даллес бросил монету; Бэн достал стодолларовую купюру и протянул ее Даллесу:

— У вас есть зажигалка? Попробуйте поджечь. Мы же не уговаривались, каким образом я стану искать монету, важно, чтобы я ее нашел.

— Я должен вас понять так, что вы отказываетесь от моего предложения?

— Именно так. Честь имею.

Через неделю ФБР вызвало для допроса помощника Бэна. В тот же день, только вечером, министерство юстиции уведомило начальника отдела безопасности Грюна (формально он числился «экспертом по внешнеэкономическим связям»), что он должен представить документы о договорах ИТТ с европейскими фирмами, контролируемыми Берлином. Наутро против ИТТ был дан залп в ведущих газетах Вашингтона, Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Детройта и Чикаго; вечерние газеты Парижа, Лондона, Брюсселя, Рима и Осло перепечатали статьи из американских газет, сопроводив комментариями, полными многозначительных недомолвок.

В двадцать один час Бэн позвонил Аллену Даллесу и предложил ему выпить чашку кофе; тот посетовал на занятость, поинтересовался, нельзя ли перенести встречу на следующую неделю, и спросил, не может ли он чем-либо помочь, если дело носит экстренный характер.

— Можно подождать до уик-энда, — ответил Бэн. — Просто я тут подписал один договор, и мне хотелось, чтобы вы его проглядели своим соколиным оком — нет ли каких накладок.

— Прекрасно. В субботу я жду вас на ланч, лобстеров не обещаю, икры тем более, что поделать, дипломат не в силах тягаться со столпом Уолл-стрита, но мясо приготовлю сам, я вымачиваю его в красном вине, думаю, вам понравится.

Он чувствовал, что Криста не спала, затаилась; одна рука была вытянута вдоль тела, а левая лежала у него на груди. Ему даже казалось, что она старается держать ее на весу, чтобы ладонь не давила на сердце, потому что однажды, в самом начале ноября, когда резко изменилась погода и, как обычно, сердце начало колотиться, словно заячий хвост, он осторожно снял ее руку с сердца, виновато при этом улыбнувшись.

Криста поняла и запомнила.

И хотя сердце сейчас уже не молотило, успокоилось после того, как он был с ней, — нежно, исступленно, отрешенно, вместе — она касалась ладонью его груди едва-едва. «Смог бы я так держать свою руку, — подумал он, — вряд ли; женщины сильнее мужчин — даже в этом, ведь она держит руку на весу вот уже минут пятнадцать, а может, больше, ждет, пока я усну, и сама сладко посапывает, хочет обмануть меня, глупышка».

— Не притворяйся, — сказал Роумэн.

— Женщины всегда притворяются, — ответила она, словно ожидая его слов, и рука ее, наконец, расслабилась, опустившись ему на грудь, как раз на сердце. — Им нельзя верить.

— Тебе я верю.

— Зря.

— Почему?

— Не знаю.

— Ты рада, что мы вместе?

— Нет.

— Ты говоришь неправду.

— Я говорю правду. Я не рада этому. Я счастлива. И поэтому очень боюсь, что все кончится.

— Закури мне сигарету.

— Я тоже закурю, можно?

— Очень хочется?

— Ужасно.

— Ты делаешься вульгарной, когда куришь.

— Ну и что? Во-первых, ты меня в темноте не увидишь. Во-вторых, мужчин тянет именно к вульгарным женщинам.

— Молодых — может быть.

— Всех.

— Значит, я — исключение.

— Нет, — сказала она, протянув ему зажженную сигарету. — Не обманывайся.

— Ты говоришь это, потому что снова хочешь быть со мной?

— Не бери это в голову. Я как кошка — хочу быть с тобой постоянно, мне очень хорошо с тобой, только я сразу от тебя уйду, если ты когда-нибудь спросишь: «Было ли тебе так же хорошо с другими?» Извини, что я это сказала, но ужасно боюсь потерять тебя. Нет, я сказала плохо… Потеря — это когда кошелек пропал… Слишком вещественно… Я боюсь потерять себя… Вот…

— Хорошо, что ты это сказала, человечек… Я бы обязательно спросил тебя об этом, такова уж наша природа, вроде оленей, сшибаемся рогами — кто выиграет бой на глазах у подруги… Знаешь, я, тем не менее, — только не сердись — спрошу тебя один раз, сейчас, раз и навсегда, не иначе… У нас с тобой большая разница в годах…

— Нет… Ты говоришь не то.

— Пожалуйста, не перебивай. Потом возразишь. Я не хочу тебя обидеть и так же, как ты, очень боюсь потерять себя. У нас с тобой очень большая разница в возрасте… К сожалению…

— К счастью, — сказала Криста. — К счастью для меня.

— Ты снова перебиваешь. Зря…

Криста села и, усмехнувшись, глубоко затянулась. В этот миг он заметил, какие у нее ужасные синяки под глазами; потом сигарета утратила свой тревожно-траурный свет, снова сделавшись пепельной, — только красный кружок в ночи определяет то, что через несколько минут исчезнет навсегда, превратившись в прах, который раньше был табаком, вымоченным в меду.

— Я перебиваю тебя, потому что воспитывалась в эпоху оккупации; пять лет — это срок… Поэтому не умею слушать…

— Ну, постарайся…

— Хорошо.

— Когда я читаю Шекспира, то думаю о доброте человечества, конопушка… Мир очень поумнел с той поры, когда он публиковал свои пьесы… Биология и медицина стали общедоступными науками… Мы все знаем о физиологии… От нее никуда не денешься… Так что нет нужды врать друг другу с самого начала… Поэтому, когда ты, храня свою любовь ко мне вот здесь, — он притронулся пальцем к ее груди, — и здесь, — он медленно переместил палец к ее голове, — тем не менее почувствуешь, что тебе недостает меня вот тут, — он постучал ладонью по кровати, — ты скажешь мне об этом открыто, и мы, как друзья, только так и никак иначе, подумаем, как следует поступить. Ты можешь мне обещать это?

— Должна.

— Почему «должна»? Я спрашиваю: сможешь ли?

— Хочешь прочесть лекцию о физиологии женщины? Мне это ужасно интересно… Никто ничего не знает о физиологии, потому что этой паршивой, но, увы, необходимой науки не существует отдельно от духовности. Если ты постоянно думаешь: «Как ей со мной, чувствует ли она меня?» — значит, ты мне не веришь и считаешь шлюхой, которая забралась к тебе в постель… Да, да, так! Значит, я умею притворяться, то есть лгать тебе, если могу делать вид, что мне хорошо, а на самом деле я мечтаю совершенно о другом… А как можно быть вместе с такой женщиной? Это же сплошное страдание… — Она жестко усмехнулась. — Разведка какая-то, а не любовь… Запомни: нет плохих мужчин. Все зависит от того — любит его женщина или нет, хорошая она или плохая, лгунья или честная, ханжа или умная… Вот и все. Ты умеешь замечательно слушать… И я никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда никого не любила кроме тебя, и только с тобой, здесь, — она тоже хлопнула ладонью по кровати, — я впервые узнала, что такое чувствовать мужчину… Если б ты был со мной одногодком, я бы постоянно просила у бога красоты себе, я бы бежала возраста, я б жила в страхе за то, что ты увлечешься другой, они же еще такие хлипкие, наши одногодки, такие неперебесившиеся, а ты… Я молю бога только о том, чтобы ты всегда был рядом и ни в чем не разочаровался во мне…

— Иди ко мне, — сказал Роумэн.

Она легла, прижалась к нему и сразу же опустила левую руку на его сердце; плечо сделалось твердым — держит руку на весу.

— У меня сейчас не болит сердце, — сказал он.

— Да?

Плечо обмякло, расслабилось.

— Оно у тебя часто болит?

— Когда меняется погода. И не болит, а молотит.

— Хочешь, вылечу?

— Конечно.

Она стала целовать его грудь, прикасаясь к соску губами осторожно, словно к новорожденному.

• Предыдущая
• 24/140
• Следующая