Репортер - Семенов Юлиан Семенович - Страница 25

• Предыдущая
• 25/61
• Следующая

— Она не верит, что у нас все кончилось?

— Не верит.

— Ты ее по-прежнему любишь?

Иван достал «Яву», тщательно размял сигарету, с ответом медлил, потом, собравшись, молча кивнул и, словно бы пересиливая нечто, ответил:

— Да.

— Ты это сказал мне? Или себе?

— Не знаю. Меня объял ужас, когда Оля и ее мать получили сообщение от этой самой Томы, что ты ворожишь над ее фотографиями… Нельзя любить человека, если не веришь ему… И его друзьям…

— Я не друг… Я — женщина.

— Что, женщина не может быть другом?

Лиза закурила новую сигарету и, подняв на него свои серые глаза, спросила:

— Думаешь, мне легко быть твоим другом?

— Хорошо постриглась.

— Ты же любил, чтобы я стриглась коротко…

— Времена меняются, Лисафет… Почитай стихи…

— Новые?

— Да.

Лиза читала очень тихо, как бы рассказывая:

Иван вздохнул:

— Поедем на вокзал, а? Там пол-литра можно у таксистов купить… Так захотелось жахнуть, что просто сил нет…

— Когда Оля должна рожать?

— Я по-вашему считать не умею…

— Наверное, в сентябре, — сказала Лиза. — У меня такое предчувствие.

Иван снова погладил Лизу по щеке. Она круглолицая, щека словно отлита для его ладони. Лиза мучительно оторвалась от его руки, попросила у официанта еще чашку кофе, достаточно неестественно глянула на часы, поняла, что Иван заметил это, усмехнулась:

— Знаешь анекдот про безалкогольную свадьбу?

— Нет.

— Встает тамада, обращается к молодым: «Дорогие супруги, милые гости, ну-ка, нащупаем вены… Нащупали? Приготовим шприцы! Готовы? Горько!»

— Могильный юмор.

— Да уж, не Джером К. Джером… Где же Гиви?

— Я тоже начинаю волноваться…

— Не знаю почему, но мне кажется, что эта самая Тамара и те, кто с ней связан, готовы на все. Ты нащупал какое-то средостение и, незаметно для самого себя, скорее всего неосознанно, ступил ногой в гадючник… Когда Тамара сказала: «Доченька, ты посоветуй своему дружку: не стоит меня замать, это ему горем обернется», — мне стало не по себе…

Иван досадливо махнул рукой:

— Что она может сделать?

— Тебе — ничего. А Ольге?

Иван положил на край стола спичечный коробок и, резко поддев его большим пальцем, посмотрел, какой стороной упал.

— Сходится, — сказал он. — Порядок… Если я не смогу вернуть Ольгу, попрошу тебя снова стать моей подругой… Слово «жена» у меня теперь прочно ассоциируется с понятием «несвобода».

— У меня тревожно на душе, Иван… Честное слово… При всех моих недостатках — флегма, лишена склонности к истерии, — я ощущаю в воздухе что-то тревожное…

И как раз в это время пришел Гиви.

— Люди, тут дают что-нибудь поесть? — спросил он. — Я намотался за эти два часа, как олень…

— Яичницу, думаю, сделают, — сказала Лиза. — Рассказывай скорей, что было…

…Тамара поехала в Мытищи, там зашла в клуб культуристов, поговорила с тренером Антиповым и, не отпустив такси, вернулась домой. Бросив занятия, Антипов отправился на Красноармейскую, в дом сорок, в квартиру, где живет Бласенков, Виталий Викентьевич. Пробыл у него минут десять и вернулся к себе. Когда Гиви попросил записать его в члены клуба культуристов, Антипов ответил, что здесь принимают только местных, «да и потом, в вашем народе наш спорт не популярен, не выдержите нагрузок».

После этого Гиви поехал в милицию. Заместителем начальника угрозыска, по счастью, был однокашник, капитан Хмелев, он-то и помог справкой: Бласенков Виталий Викентьевич, пенсионер, привлекался в сорок пятом по недоброй памяти пятьдесят восьмой статье, пункт первый, измена родине. Судила, однако, не тройка, а трибунал. С сорок третьего по сорок пятый Бласенков служил у Власова, был инструктором в пропагандистском лагере Дабендорф Русской освободительной армии, освобожден по амнистии в пятьдесят третьем…

Гиви говорил громко, жестикулируя, уплетал глазунью из трех яиц, и ни он, ни Иван с Лизой не обратили внимания на двух молодых людей, которые устроились возле двери, попросив кофе и пирожных. «Наполеоны» ели сосредоточенно, а вышли — расплатившись заранее — лишь после того, как убедились, что беседа трех друзей закончилась.

(Молодые люди были культуристами Антипова. Старшему было двадцать четыре года, Антипов Игорь, брат тренера. Младшему только что сровнялось двадцать, Леня Шевцов. Оба работали грузчиками в гастрономе.)

Папку с донесениями отца, которые он отправлял в Москву из училища пропагандистов РОА Власова в Дабендорфе (что в сорока километрах от Берлина, между Рансдорфом и Клинике), принес мне работник архива. На нем был черный сатиновый халат, в таких у нас ходят уборщицы, но опирался он на элегантную трость с дорогим набалдашником слоновой кости.

Я остался один в комнате, где стояло несколько письменных столов. Чернильницы были школьные, неразливайки, сделанные из металла. У нас такие были только в первых классах, потом заменили на современные.

Я открыл папку, сразу узнал округлый почерк — хоть и стремительный, летящий, но в то же время твердый, буква стоит отдельно от буквы. Сердце сжало не только от тоски по отцу, но и от бесконечного ощущения невосполнимости, которое возникает, когда навечно ушел человек, не доделавший то, что мог сделать только он.

Сначала я пролистал все странички, их было двенадцать. Я представил себе, как же невероятно трудно было ему писать, находясь среди тех, кто окружал его те долгие годы, подумал о людях, которые несли эти странички по улицам гитлеровского Берлина, передавали другим, тем, кто отсылал их дальше. Возникали видения холодной затаенности, лезвие бритвы, один неверный шаг — и пытки в подвалах…

«Власов не сразу предложил свои услуги немцам, — писал отец. — В течение нескольких недель с ним работал капитан армейской разведки Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельд, прибалтийский немец, уроженец Риги, говорящий по-русски без акцента. Он входил в ту секретную группу, которая пыталась привлечь на сторону фюрера таких генералов, как Лукин, Карбышев, Музыченко. Смысл достаточно смелой комбинации Штрика, разыгранной им с Власовым, заключался в следующем: «Рейхсминистр восточных территорий Розенберг — путаник… Он влияет на фюрера в том смысле, что все русские являются «унтерменшами», «недочеловеками». Кстати, журнал Геббельса под таким же названием продают только немцам. Мне, как немецкому офицеру и другу России, стыдно за их безнравственные антирусские публикации… Только вы, Андрей Андреевич, можете повлиять на Гиммлера — чтобы Геббельс прекратил выпуск своего журнала, а СС запретили избиение русских пленных в лагерях». Штрик работал с Власовым более двух месяцев, делая ставку на то, что генерал закончил саратовское духовное училище, а затем прошел дипломатическую школу, являясь в течение нескольких лет военным советником РККА у генерала Чан Кайши. Поначалу Штрик не затрагивал вопрос о создании РОА, но лишь нажимал на тяжкое положение пленных, подталкивая, таким образом, Власова к поступку, носящему чисто гуманный характер: «Пожалейте русских солдат, Андрей Андреевич, вспомните слова Господа о милосердии и любви к ближнему, только вы можете спасти их от голода и болезней». Власов на это ответил: «Товарищ Сталин, отправляя меня командовать армией под Москвой в сорок первом, наоборот, советовал: «Солдат жалеть не надо, а беречь — надо»… Да и как я помогу солдатам?» Лишь после этого Штрик-Штрикфельд и открыл карты: «Если вы обратитесь к пленным с предложением создать истинно национальную Россию, объявите всему миру об организации РОА, Гиммлер неминуемо выпустит из лагерей ваших пленных».

• Предыдущая
• 25/61
• Следующая