При исполнении служебных обязанностей - Семенов Юлиан Семенович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/32
• Следующая

«Я пойду домой пешком, — решила Женя и улыбнулась, — очень хорошо пройти по спящей Москве. И ничуть я не устала, я много и хорошо работаю, а это не усталость: просто избыток радости».

Она засмеялась своей хитрости и пошла быстрее, размахивая сумкой, в которой лежало полотенце и дегтярное мыло.

Лифт уже не работал. Женя поднялась на шестой этаж и увидела около своей двери человека. Человек сидел в меховой куртке и спал. Женя опустилась на колени и заглянула в лицо спящего. От лица несло жаром, как от печки. Губы у человека были потрескавшиеся, скулы выпирали, а у переносицы залегли злые морщины.

— Боже мой, — сказала Женя, — это же Богачев!

Богачев открыл глаза, посмотрел на нее красными, воспаленными глазами и сказал:

— Добрый вечер.

Потом он достал из кармана меховой куртки смятый букет ландышей и протянул их ей. Женя села рядом с ним и стала целовать его лицо, воспаленное и горячее.

Подошел день вылета, а погоды все не было. Уже второй день подряд мела пурга. В номерах гостиницы было темно. И вечер и утро были одинаковые — серые, тоскливые и непроглядные. Аветисян играл с Броком бесконечную партию шахмат, а Струмилин подолгу сидел у Морозова и его ребят. У него были славные ребята. Они проработали в Арктике много лет. Зиму и лето они проводили в Ленинграде, в Арктическом институте, а осень и весну — здесь, на льду. Морозова и его ребят в Арктике звали не иначе, как «Их было пятеро». Они были неразлучными друзьями, хотя должностное положение каждого из них здесь и в Ленинграде очень сильно разнилось. Морозов был известный ученый, его заместитель Володя Сарнов — инженер, лауреат Ленинской премии, а трое ребят — Геня Воронов, Женя Седин и Сема Родимцев — простые рабочие, помогавшие Морозову и Сарнову совершенствовать и устанавливать в дрейфующих льдах ДАРМСы — дрейфующие радиометеостанции. Но и в Ленинграде и в Арктике они были неразлучны и дружны настоящей мужской дружбой — спокойной, скупой на внешние проявления и очень чистой.

Струмилину нравились люди Морозова, он играл с ними в кинг, причем настаивал, чтобы и ему били картами по носу в случае проигрыша; не торопясь, обговаривал план предстоявших работ, хохотал над анекдотами, которые рассказывал Сарнов, и даже выпил однажды вместе с ними двадцать пять граммов спирту.

Проводя время с ребятами Морозова, Струмилин старался не думать о Богачеве, но чем больше он старался не думать о нем, тем больше и тревожнее думал.

Он понимал, что Богачев нарушил все правила и распорядки; он понимал, что узнай кто-нибудь о поступке Богачева — и прощай его летная карьера; он понимал и то, что обязан был сам доложить о случившемся, но тем не менее знал, что никогда и никому не доложит.

Его отношение к Павлу, поначалу очень сложное, сейчас все больше и больше выкристаллизовывалось в любовь. Он полюбил этого парня за то, что в нем было много от Леваковского. Но не только за это он полюбил его. Он полюбил его, потому что видел в Павле себя самого — младшего. Он был таким же горячим на решения, безапелляционным в мнениях, отчаянным в воздухе. Струмилину нравились люди решительного склада характера. Ему нравились те, которые, говоря да, имеют в виду да и только да. И, наоборот, уж если сказано нет, так оно должно быть окончательным и жестким. Формулировки вроде «мы посоветуемся», или «мы обменяемся мнениями», или «мы вынесли предварительное решение» казались ему преступно-равнодушными, черствыми и бесчеловечными.

Ему нравилось, что Богачев был предельно искренен и честен. Он говорил только то, что думал. Он мог бы придумать себе какие-нибудь особые боли в горле — а судя по записи в бюллетене, у него действительно была очень серьезная ангина, — и отпроситься в Москву на все время весенней навигации. Но он не стал так поступать. Он просто написал Струмилину, своему командиру, что он, Павел Богачев, идет на дисциплинарное, очень серьезное нарушение. И этой своей запиской он до конца связал Струмилина по рукам и ногам.

И сейчас, сидя у Морозова, Струмилин думал: «Эти ребята тоже похожи на Павла. Они тоже вот так, не думая о том, что может произойти позже, могли бы сорваться в Ленинград или в Москву, если бы считали, что это необходимо. Я рад за Жеку. Если только она не станет играть с Павлом. Если она будет играть с ним, парню будет очень плохо. Я-то знаю, как Жека может играть с ним».

— Павел Иванович, — сказал Морозов, — у вас есть преферансисты?

— Не знаю.

— Есть, — сказал Геня Воронов, — у них второй пилот преферансист, мне Аветисян говорил.

— Сбегай за ним, — попросил Сарнов, — устроим пульку.

— Он отсутствует, — быстро сказал Струмилин.

— Нет, — улыбнулся Морозов, — я там был полчаса тому назад. Брок сказал, что он сейчас вернется. Он сказал, что Богачев пошел на радиоцентр.

Струмилин быстро поднялся и пошел в номер к Броку.

— Где Богачев, Нёма?

— Я знаю о нем столько же, сколько и вы.

— Подождите, но вы сказали Морозову…

— А что мне ему еще говорить? Сказать, что он решил на минуточку слетать в Москву?

Струмилин присел на краешек стула и спросил:

— Что же делать, Нёмочка?

— Благодарить погоду, Павел Иванович. На завтра прогноз тоже кремационный.

— Да?

— Да. Я только что узнавал.

— Вот ведь негодяй, — сказал Струмилин, — вернется, я ему задам перцу!

— Стоит. Но не очень злого.

— Нет, я ему задам злого, стручкового перца, — пообещал Струмилин. — А где Геворк?

— У Володи Пьянкова. Уговаривает.

— А что такое?

— Володя решил сегодня пойти делать погоду.

— Спаси бог, он ее сделает.

— В том-то и дело.

— Я тоже зайду к нему.

— На вас надежда.

«Делать погоду» в Арктике очень просто. Для этого один из членов экипажа должен выпить и поухаживать за кем-нибудь из официанток столовой. А так как грозный бог воздуха внимательно следит за всем происходящим на грешной земле, то обязательно на следующий же день после выпивки и ухаживания погода ломается и диспетчеры разрешают полеты. Но в полет ни за что не выпустят человека, который накануне пил. На ухаживание глаза закрывают, но пьянка карается самым жестоким образом.

Поэтому Володя шел на жертву. Он дразнил грозного бога воздуха, рассчитывая, что завтра, после выпивки, погода установится летная.

— Володя, — сказал Струмилин, — не сходите с ума.

— Я схожу с ума здесь, — ответил Володя. — Три дня сидим, как цуцики. А нам летать надо.

— Полетим послезавтра…

— Павел Иванович…

— Всё.

— Павел Иванович…

— И потом это нечестно по отношению к Богачеву. Уж поверьте мне. Я как раз очень боюсь, что погода установится завтра по его милости и без вашей помощи. И потом здесь не за кем ухаживать.

— А Люда? — застонал Пьянков.

Струмилин и Аветисян рассмеялись одновременно.

— Нечего тогда кивать на погоду, — сказал Аветисян, — просто ты старый ловелас и хочешь прикрыться заботой о погоде, как щитом, в своих низменных целях.

— Стыдно, — подтвердил Струмилин, — и потом Люда — худая, как палка. Мне стыдно, что у моего механика такой дурной вкус.

— Не такая уж она худая, — сказал Пьянков, — она мускулистая.

Вздохнув, он развязал шарф и начал расстегивать «молнию» на куртке. Струмилин и Аветисян переглянулись и вышли из номера: они поняли, что механик никуда не уйдет. В коридоре они встретились с Годенко.

— Познакомьте меня с сыном Леваковского, Павел Иванович, — попросил тот, — интересно на парня посмотреть.

Струмилин растерянно посмотрел на Аветисяна.

— Он ушел гулять, — сказал Аветисян высоким голосом и, откашлявшись, добавил: — Погода хорошая.

Годенко удивленно посмотрел в окно: на улице по-прежнему мела пурга.

— Настоящий полярник, — улыбнулся Годенко, — всякая погода — хорошая погода, да?

• Предыдущая
• 17/32
• Следующая