Пресс-центр - Семенов Юлиан Семенович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/101
• Следующая

— Хорошо, я буду к десяти.

Степанов наскоро принял холодный душ, бросил в стакан воды таблетку аспирина — французы утверждают, что аспирин надо пить профилактически каждый день, чтобы разжижать кровь, а после пьянки три раза в день; заел кислую воду жестким красным безвкусным яблоком и, только спустившись вниз, недоумевающе подумал: зачем он, приехавший на этот раз править корректуру своей книги, а не по журналистскому мандату, мог понадобиться столь неожиданно?

12.10.83 (10 часов)

Посол Андреенко был сед, моложав, поразительно быстр в движениях; со Степановым их связывала давняя дружба; разница в возрасте — двадцать лет — чем дальше, тем больше стиралась; особенно после того, как Степанов провел военкором в джунглях Вьетнама и у партизан Лаоса полгода, побывал в переделках в Чили, на Борнео, в Западном Берлине во время бунта «новых левых», в Ливане, когда Израиль только-только начинал планировать агрессию, и тот незримый разрыв, отделявший фронтовиков ото всех тех, кто не был солдатом Отечественной, все больше и больше стирался, хотя, конечно же, ни одно из трагических событий, свидетелем которых был Степанов, не могло сравниться с теми четырьмя годами битвы, участником которой — с первого дня — был Андреенко.

— Я не очень нарушил ваши планы? — спросил Андреенко, когда Степанов пришел к нему.

— А я люблю, когда нарушают мои планы… Особенно если вовремя и по делу. Если мне мешают работать, — усмехнулся Степанов, — это еще больше аккумулирует добрую злость, пишется потом особенно жадно…

Андреенко покачал головой.

— «Добрая злость»? Не слишком ли много здесь от фокуса?

— Ну и что? Плохо, если его мало. Фокус, как и анекдот, суть сюжета для книги, повод для дискуссии, побудитель несогласия…

— И это хорошо?

— Бесспорно, Петр Васильевич. Я пришел в этот мир, чтобы не соглашаться — кажется, сие Горький. Подвергай все сомнению — Маркс.

— Когда это говорят мыслители, они готовят мир к новому качеству, Дмитрий Юрьевич, и я с ними солидарен, но к великим часто примазывается могущественная прослойка лентяев, которые козыряют гарантированным правом не соглашаться во имя того, чтобы бездельничать.

— Отлито в бронзу, — Степанов вздохнул. — Можно чеканить.

Андреенко открыл красную папку, цепко пробежал машинописный текст, спросил, не поднимая глаз:

— Вы журналиста Лыско знаете?

Степанов нахмурился, вспоминая, поинтересовался:

— Он аккредитован во Франции?

— Нет, в Шёнёф, это европейский Пресс-центр…

— Что-то слыхал, Петр Васильевич, но знать не знаю. Быть может, встречались где… Что-нибудь случилось?

— Да. — Андреенко протянул Степанову два сколотых листка бумаги. — Почитайте.

На первом листке сообщалось, что ночью был избит до полусмерти и отправлен на самолете Красного Креста в бессознательном состоянии в Москву журналист Николай Иванович Лыско, сорок пятого года рождения, украинец, холостой; в консульстве об этом узнали от неизвестного, который назвал место, где лежит Лыско, и предупредил, что, если красный еще раз посмеет приставать к его любимой женщине Мари Кровс, он будет убит.

На втором листке сообщалось, что Мари Кровс — журналистка из Гамбурга, аккредитована при Пресс-центре, там же, где работал Лыско.

Степанов пожал плечами.

— А какое все это имеет отношение к Парижу, если не считать, что бедный Лыско — наш гражданин?

— Непосредственное, — ответил Андреенко. — Сегодня утром мне доложили, что кто-то, назвавший себя доброжелателем, оставил в консульстве папку, в которой хранилась запись разговоров Лыско и этой самой Кровс… Интимные разговоры…

— Ну и что? — Степанов снова пожал плечами, — Я не пуританин.

— Вам можно позволить себе эту роскошь, — Андреенко, в свою очередь, улыбнулся. — Мне, увы, нет, и не столько потому, что я посол, сколько потому, что я старше вас и дольше работаю здесь, за рубежом… Словом, в записке, оставленной вместе с пленкой, говорится, что Лыско дурно себя вел…

— Что-то пахнет грязью…

— Согласен. Именно поэтому я и хотел предложить вам этот «сюжет для небольшого рассказа»… Беретесь? Или дел невпроворот?

— Я же сказал: мне нравится, когда мешают.

12.10.83 (10 часов 45 минут)

Первый выброс акций гаривасских какао-бобов, на которые ставил Леопольдо Грацио, оказался громом среди ясного неба; кто-то резко снизил цену за единицу товара; к продаже было объявлено акций на общую сумму в десять миллионов долларов.

Маклеры осаждали кабинеты двух представителей Леопольдо Грацио — шефа европейского бюро Хуана Бланко и специального консультанта по связям с биржами Северной Америки и Гонконга доктора Бенджамина Уфера; ни того, ни другого не было; секретари отвечали, что ждут боссов в течение получаса; биржа гудела, как улей; кто-то пустил слух, что к вечеру цена упадет еще больше; репортеры передали сообщения в «Бизнес ньюс» и «Файненшл таймс» о том, что кто-то начал игру на понижение акций Грацио, возможна кризисная ситуация; экономический советник Гариваса отказался прокомментировать вопросы журналистов.

12.10.83 (10 часов 45 минут)

— Ты должна мне оставить хотя бы иллюзию свободы, — сказал Бреннер и отошел к окну, чтобы сдержать ярость. — Мы живем с тобой девять лет, и тебе пора понять меня. Я не могу ездить в Киль, потому что там, по твоим сведениям, у меня была любовница Хельга, и в Рим — там была Вероника. По твоей милости Европа сделалась для меня очень маленькой. Лгать тебе? Говорить, что я лечу в Лиссабон — там у меня, кажется, пока еще никого не было, — и заворачивать в Гамбург, чтобы выгодно продать цикл репортажей под чужим именем, получить деньги и смиренно привезти их тебе? Я — чем дальше, тем больше — не могу понять, чего ты хочешь, Мишель?

— Правды. Я хочу правды.

Эти унылые скандалы, ставшие составной частью их быта, повторялись не менее трех раз в месяц. Сначала они довольно быстро мирились, чаще всего в постели, но потом, чем известнее становился Бреннер, чем уважительнее говорили о его политических анализах в газете, чем более серьезные задания ему давал шеф-редактор, отправляя то в Москву, то в Вашингтон, то в Пекин и Токио, тем тяжелее и горше было ему дома, ибо Мишель, не желавшая знать его дел, требовала невозможного. Бреннер был убежден, что она любила не его, а свою любовь к нему. Он считал, что Мишель — на самом-то деле несостоявшийся художник, причем очень талантливый, она поэтому и требовала от окружающего ее мира той полной и законченной гармоничности, которую, как правило, создают живописцы в своих творениях, однако в мире такого рода гармонии нет и быть не может. А потом он стал думать, что ей просто-напросто не хватает его. «Мы с тобою одного роста, — кричал он во время очередного скандала, начавшегося из-за ерунды, у них все скандалы начинались из-за ерунды, — моя обувь только на размер больше твоей, а тебе нужен громила с бицепсами! Ходи в бассейн! Уставай! Перекопай сад! Или заведи себе кого-нибудь, но так, чтобы это было в рамках элементарного приличия! И перестань вить из меня веревки! Если я сдохну от инфаркта, тебе будет очень несладко! Я всюду в обороне. В редакции я обороняюсь от завистливых друзей, в поездках — от врагов, дома — от тебя! С тобой нужно жить с позиции силы, как это делают другие мужчины! Купить любовницу, и все! Не нравится — развод! Хочешь жить, как живешь сейчас рядом со мной — с машинами и летними поездками в Биарриц, — терпи!»

…Бреннер всегда вздрагивал, когда звонил телефон. Он купил в Лондоне громадный золоченый аппарат начала века. В отличие от современных аппаратов (борьба с шумами и все такое прочее) этот золоченый ящик издавал звук, напоминающий сигнал тревоги в тюрьме.

• Предыдущая
• 12/101
• Следующая