Горение. Книга 1 - Семенов Юлиан Семенович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/125
• Следующая

— Я знал, на что иду, магистр.

— Я не пугаю тебя. Я остерегаю.

— Не надо, граф.

Балашов отринул свое тело к спинке кресла, замер. Поднялся, Сбросил балахон. Снова сел. Спросил тихо:

— Вы сразу меня узнали?

— Да.

— С первых слов?

— Да.

— Вы не были изумлены?

— Я был счастлив, оттого что узнал.

Балашов закрыл глаза.

— Иди, — сказал он. — Я за тебя спокоен. Иди.

… Паровоз, хлестанув тугой струею снежного пара жаркие от полуденного зноя доски платформы Казанского вокзала, дрогнув, остановился. Прозвякали хрустальные графинчики, упал на колени Сладкопевцева недопитый бокал с финьшампанем, Джон Иванович укоризненно покачал головой:

— Надо допивать, мистер Нофожилоф, надо пить до конца.

Дзержинский заметил Николаеву:

— Вы отстаете, Кирилл.

— Я не отстану. А вот зачем вы меня спаиваете, Юзеф, я понять не могу. Облапошить в чем хотите, а?

Шавецкий, считавший в своем роду польскую, шляхетскую кровь, заметил:

— Я бы на вашем месте обиделся, Юзеф.

Дзержинский пригубил финьшампаня:

— Он умен, Игнат, а это такое качество, за которое многое прощается — не то что шутка.

Сладкопевцев, продолжая с улыбкой смотреть на соседей по купе, на Джона Ивановича, обстоятельно собиравшего баулы, заметил в окне двух жандармов в белых френчах, которые сверлили глазами пассажиров, вываливавшихся из вагонов, и понял сразу: ждут. Вопрос в одном лишь — с фотографиями или «словесным описанием». Дзержинский заметил жандармов мгновение спустя, сразу же налил в рюмки, поднял свою и предложил:

— Милый Кирилл, дорогой мой собрат по шляхетству Игнат, Анатоль! Я прошу вас выпить за очаровательного и верного Джона Ивановича. Мы не знали забот те пятнадцать дней, что продолжался наш путь. Я думаю, что и здесь, во время пересадки, мы ощутим себя воедино собранными и по-американски организованными волею, голосом и умением Джона Ивановича! За нашего организатора и учителя в деле дорожного бизнеса!

Выпили, подышали шоколадкой, Николаев закусил лимоном с икоркой, Джон Иванович подождал, пока все поставили рюмки на столик и ответил:

— Сэнк ю, бойс. — Только после этого махнул. Не по-американски — по-русски: запрокинул голову, как истый питок. Чему-чему, а в России пить учатся быстро, нравится это учение любой нации.

Дзержинский рассчитал точно: Джон Иванович, выпив, поднялся и вышел на перрон. Юзеф сделал ему паблисити, сиречь рекламу, а это ценить надо, поддерживать постоянно, уметь лучше, чем раньше. Слышно было, как раскатистым, зычным басом он крикнул:

— Начильчик! Начильчик! Багаж!

Один из жандармов метнулся на иностранный голос, взял под козырек, махнул рукой носильщику («Хорошо иностранцу, он и на родине у себя иностранец»), улыбнулся Джону Ивановичу каменно и во всем облике его отметил чужестранную красную кепочку с синим помпоном: разве до словесного здесь портрета своих-то беглецов?!

Так и перебрались они на Александровский вокзал, заняли по соседству два купе и застольный разговор свой продолжили, а он пятнадцать дней тому назад начался, хороший это был разговор, умный: для ссыльнопоселенцев во многом новый, ибо ругаться нельзя (кто с «прикрытием» ругаться станет? ), а на ус мотать следует.

Шавецкий после давешней странной тирады Николаева по-новому смотрел на своего компаньона, старался теперь сделать так, чтобы Николаев еще более открылся, но тот, как хороший игрок, болтал все, что угодно, но себя не выворачивал.

— Я чище вас всех русский, — после которой уж по счету рюмочки, провожая взглядом московские пригороды, заметил Николаев, — а Москву не люблю. Она слишком уж своя. В Питере я почтение к камням чувствую, Джон Иванович научил. У них в Америке к чужим камням уважительные, оттого и своих махин no-настроили, чтоб детям дать гордую в себе уверенность. А мы лапти лаптями, все вширь норовим, тогда как этот век вверх пойдет, от земли к городу.

— Я бы так легко мужиков не сбрасывал, — не удержался Сладкопевцев, — в конечном итоге их в империи сто миллионов.

— Не в конечном, — заметил Дзержинский. — В начальном. Сиречь в нынешнем. В конечном их будет значительно меньше. Если серьезно думать об экономическом развитии, крестьянин сейчас потребен городу: промышленность станет пожирать деревню, вбирать ее в себя.

— Утопизм это, — не согласился Сладкопевцев. — Жестокий утопизм. Никогда город мужика не «вберет».

— В Северо-Американских Штатах, мой дорогой Анатоль, сельское хозяйство обнимает тридцать два процента населения, и справляются, представьте себе, весь континент кормят хлебом, а у нас к земле приковано восемьдесят процентов, и при этом крестьянство нищенствует, пухнет с голоду — наш с вами купеческий бизнес это знает без газетных прикрас, — добавил Дзержинский, — мы же купцы, нам правда потребна, мы за империю в ответе.

— Сколько мы получаем за продажу хлеба? — спросил Николаев. — Не помните, Юзеф?

— Помню. Столько, сколько Англия выручает за поставку одних лишь ткацких станков. А продает Лондон еще и пароходы, и прокат, и дизели, и оборудование для рудников. На поте сограждан золото можно скопить, на голоде — не скопишь…

— В какой-то мере Юзеф прав, — задумчиво сказал Шавецкий. — Однако сейчас нам с вами, людям дела, более выгоден мужик в его первозданном виде.

— Сейчас, — подчеркнул Николаев. — Что такое «сейчас»? «Сейчас» исчезнет, как только мужик придет к нам, на стройку железной дороги, и объединится в артель. Немедля появится агитатор, и мужик начнет требовать. А чем вы ответите, Шавецкий? К губернатору на поклон? «Дайте, ваше сиятельство, солдатиков!»

— С помощью солдатиков не удержать, — усмехнулся Дзержинский. — Когда строят на века, радость должна быть, а не понукание. На штык надежда плоха, если серьезное дело затеваешь, тут иные побудительные мотивы должны присутствовать.

— Вам бы в промышленный бизнес, Юзеф, я бы с таким бизнесменом столковался на ближайшее обозримое будущее. Или уж валяйте в социалисты, а? Такие — нужны.

— Увольте, — вздохнул Дзержинский, — какой из купца социалист?!

— У них, между прочим, — заметил Николаев, — появился кто-то новый, судя по хватке, лидер. Статьи не подписывает, но чувствуется сила, истинная сила. Интересно, что это за человек?

— Райт, — сказал Джон Иванович. — Этот — умный. Райт.

— Ты что, слыхал о нем? — удивился Николаев. — Откуда?

— Твой багаж пакую я, ханни. Я.

— Ты, случаем, не сжег, Джон Иванович? — спросил Николаев.

— Я переложил в свой баул, я эм форейнир, мне можно, для меня поссибл, иностранцу у вас жить легко…

— Меня за хранение «Искры» на каторгу укатают, — заметил Николаев, — миллионы, боюсь, не спасут, а гувернеру американскому все дозволено — иностранец. Ну-ка, дай, дядька, я подекламирую. Хлестко пишет новый господин в «Искре».

Джон Иванович достал из своего баула Библию, расстегнул металлические застежки на кожаном футляре (Дзержинский заметил, что Библия была иллюстрированная, видно, Джон Иванович был человек малограмотный, любил разглядывать рисунки, по ним выводя сущность содержания), вытащил из-под бархатной подкладки («Хорошая идея, — сразу же подумал Дзержинский, — так можно пересылать письма и паспорта») несколько тонких листов бумаги, протянул Николаеву. Тот цепко схватил «Искру», выбрал сразу же те строки, которые были ему нужны, и начал читать:

— «Как и всегда, наши газеты опубликовали всеподданнейший доклад министра финансов по поводу росписи государственных доходов и расходов на 1902 год. Как и всегда, оказывается, — по уверениям министра, — все обстоит благополучно: „финансы в совершенно благоприятном состоянии“, в бюджете „неуклонно соблюдено равновесие“, „жел. -дорожное депо продолжает успешно развиваться… “ — Николаев усмешливо покачал головой: — Это про нас с вами, Шавецкий. „… И даже происходит постоянное нарастание народного благосостояния“! Неудивительно, что у нас так мало интересуются вопросами государственного хозяйства, несмотря на всю их важность: интерес притуплен обязательным казенным славословием, каждый знает, что бумага все терпит, что публику „все равно“ „не велено пущать“ за кулисы официального финансового фокусничества.

• Предыдущая
• 18/125
• Следующая