Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод) - Дюма Александр - Страница 20

• Предыдущая
• 20/90
• Следующая

Тем временем появился Диксмер, выразивший тем большую радость, что увидел Мориса в такое неурочное время дня. Но до того, как позволить Морису выпить чашку шоколада, Диксмер, по-прежнему полностью захваченный своими коммерческими делами, потребовал, чтобы его друг, секретарь секции Лепеллетье вместе с ним прошелся по мастерским. Морис согласился.

— Итак, дорогой Морис, — сказал Диксмер, беря под руку молодого человека и увлекая его за собой, — я сообщу вам важную новость.

— Политическую? — спросил Морис, по-прежнему занятый своими мыслями.

— Ах, дорогой гражданин, — улыбаясь, ответил Диксмер, — ну, разве мы занимаемся политикой? Нет, нет, новость имеет отношение исключительно к промышленности. Божьей милостью мой почтенный друг Моран, очень одаренный химик, как вы знаете, только что открыл тайну стойкой окраски красного сафьяна. Сейчас я покажу вам эту краску. Впрочем, вы увидите Морана за работой! В своем деле он настоящий волшебник.

Морис не очень понимал, как можно быть волшебником в производстве красного сафьяна. Но тем не менее согласился и последовал за Диксмером. Они прошли мастерские и в своеобразной лаборатории Морис увидел гражданина Морана за работой: тот был в своих зеленых очках, рабочей одежде и, казалось, как нельзя более эффективно превращал грязновато-белую баранью кожу в пурпурную. Его, видневшиеся из-под засученных рукавов, ладони и руки были по локоть красного цвета. Как и говорил Диксмер, он всем сердцем радовался кошенили[36].

Кивком он поздоровался с Морисом, ни на миг не отрываясь от работы.

— Ну, гражданин Моран, — спросил Диксмер, — что вы нам скажете?

— Мы будем зарабатывать сто тысяч ливров в год только этим способом, — сказал Моран. — Я уже неделю не сплю, и кислоты сожгли мне глаза.

Морис оставил Диксмера с Мораном, а сам вернулся к Женевьеве, тихонько говоря:

— Нужно признать, что моя теперешняя деятельность притупила мой ум. После недели пребывания в Тампле я сам себя буду принимать за аристократа и сам на себя донесу. Добрый Диксмер! Славный Моран! И как хоть на мгновение я мог их подозревать!

С нежной улыбкой Женевьева ждала Мориса, и это заставило его забыть о подозрениях. Она была такая же, как всегда: нежная, дружелюбная, очаровательная.

Те часы, когда он видел Женевьеву, были часами, когда он действительно жил. Все остальное время он находился в том состоянии, которое можно было назвать «лихорадка 1793». Она как бы делила Париж на два лагеря и превращала существование людей в ежечасную борьбу.

Однако к полудню ему пришлось покинуть Женевьеву и вернуться в Тампль.

В конце улицы Сент-Авуа он встретил Лорэна, который возвращался домой после дежурства. Тот шел вместе с отрядом, поэтому ему пришлось выйти из строя, чтобы пообщаться с Морисом, лицо которого светилось нежным счастьем, как бывало всегда после свидания с Женевьевой.

— О! — Лорэн сердечно пожал руку друга.

Морис сунул руку в карман за ключом. Это средство он изобрел, чтобы прерывать поэтические порывы своего друга. Но тот, увидев это движение, засмеялся и отбежал.

— Кстати, — сказал Лорэн, сделав несколько шагов, он повернулся, — ты еще три дня пробудешь в Тампле, Морис. Рекомендую присмотреть за маленьким Капетом.

Вот уже в течение некоторого времени Морис чувствовал себя безумно счастливым и крайне несчастным одновременно. Так бывает всегда при зарождении чувства.

Ежедневная работа в секции Лепеллетье, вечерние визиты на улочку Сен-Жак, появления в клубе фермопил, заполняли его жизнь.

Он не скрывал от себя, что видеть каждый вечер Женевьеву было для него тем же, что пить большими глотками безнадежную любовь.

Женевьева была одной из тех робких и легких на вид женщин, которые чистосердечно протягивают руку другу, невинно подставляют лоб вашим губам с доверием сестры или неведением девственницы, и перед кем слова любви кажутся богохульством, а плотские желания — святотатством.

Рафаэль запечатлел самые чистые чувства на своих полотнах в образе улыбающейся Мадонны, с целомудренными глазами, небесным выражением лица. Пожалуй, эти картины божественного ученика Перуджино могли бы дать представление об облике Женевьевы.

Среди свежести и аромата своих цветов, отдаленная от забот своего мужа да и от него самого, Женевьева каждый раз, когда Морис ее видел, казалась живой загадкой, которую он не мог разгадать да и не осмеливался разгадывать.

Однажды вечером, как обычно, они сидели вдвоем у того самого окна, через которое он впервые попал в эту комнату так шумно и поспешно. Легкий вечерний ветерок доносил запах цветущей сирени. Морис, после долгого молчания, во время которою он наблюдал за одухотворенным взглядом Женевьевы, смотрящей на зажигающуюся на лазурном небосклоне серебряную звезду, осмелился спросить у нее, как могло случиться, что она так молода, в то время как ее муж перешагнул средний возраст, так изысканна, тогда как в муже ее все говорило о его простонародном происхождении и воспитании, наконец, она так поэтична, в то время, как ее муж думал только о взвешивании, растяжке и окраске кож.

— И потом, почему в доме владельца кожевенных мастерских, — спросил Морис, — и арфа, и пианино, и эти пастели — ваши работы, как вы сказали? Наконец, непонятно, почему аристократизм, который я так ненавижу в других, я обожаю в вас?

Женевьева посмотрела на Мориса взглядом, полным искренности,

— Благодарю, — сказала она, — за этот вопрос. Это свидетельствует о том, что вы человек деликатный и что вы никогда не наводили обо мне справок у кого-либо.

— Никогда, сударыня, — сказал Морис, — у меня есть один преданный друг, который за меня отдаст жизнь, у меня есть сотня товарищей, готовых идти со мной туда, куда я их поведу, но, когда речь идет о женщине, а особенно о такой женщине как Женевьева, я могу довериться только одному человеку — себе самому.

— Благодарю, Морис, — сказала молодая женщина. — Я сама расскажу вам о себе все, что вы захотите узнать.

— Как звучит ваша девичья фамилия? — спросил Морис. — Ведь я знаю только вашу фамилию по мужу.

Женевьева усмотрела в этом вопросе эгоизм влюбленного и улыбнулась.

— Женевьева дю Трейи, — сказала она.

Морис повторил:

— Женевьева дю Трейи.

— Моя семья, — продолжала Женевьева, — разорилась со времен войны в Америке. В ней участвовали мой отец и старший брат.

— Оба дворяне? — поинтересовался Морис.

— Нет, нет, — ответила Женевьева, покраснев.

— Но вы ведь мне только что сказали, что ваша девичья фамилия дю Трейи.

— Без частицы, сударь. Моя семья была богатой, но не придавала никакого значения дворянскому титулу.

— Вы мне не доверяете, — улыбаясь заметил молодой человек.

— О нет, нет, — опять принялась за рассказ Женевьева. — В Америке мой отец был связан с отцом мсье Морана, а мсье Диксмер служил поверенным мсье Морана. Когда мы разорились, то, зная, что у мсье Диксмера независимое состояние, мсье Моран представил его моему отцу, а тот его, в свою очередь, — мне. Я поняла, что он хочет жениться на мне, и это, чувствовалось, было и желанием моей семьи. Я никого никогда не любила. Я согласилась. И вот уже три года, как я жена Диксмера, и должна сказать, что в течение этих трех лет мой муж был ко мне так добр, так великодушен, что несмотря на разницу во взглядах и возрасте, которую вы отметили, у меня не было ни минуты сожаления.

— Но, — сказал Морис, — когда вы выходили замуж за мсье Диксмера, он ведь еще не был во главе этого предприятия?

— Нет, мы жили в Блуа. После 10 августа мсье Диксмер купил этот дом и мастерские. А чтобы я не видела рабочих, чтобы отделить меня от всего того, что могло бы стеснить мои привычки, как вы заметили, Морис, немного аристократические, он предоставил мне эту часть дома, в которой я живу одна, в уединении, согласно своим вкусам, желаниям и я счастлива, когда такой друг как вы, Морис, приходит отвлечь меня или помечтать вместе со мной.

• Предыдущая
• 20/90
• Следующая