Ошибки в путеводителе - Айзенберг Михаил - Страница 3

• Предыдущая
• 3/35
• Следующая

Вошла пожилая женщина с палочкой, в бархатной шляпке, села за столик, потом пересела за другой, знаками показав, что там дует. По тому, как она ощупью искала сумку, я понял, что слепая. Ей принесли сосиски, поела, потом закурила, прислушиваясь к разговору мужчин. Сидит курит, иногда тихонько смеется их шуткам, – но совершенно отдельно, около, не напрашиваясь в компанию.

И ведь никто из этих мужланов не скажет ей: «Чего раскудахталась, слепая курица?»

Подумал я об этом и ни с того ни с сего вдруг заплакал. Один, в венском кафе. Warum nicht? Чего вы от меня хотите, в конце концов, я тоже только «тихий старый господин, который ненавидит жестокость».

Почему нельзя жить как люди?

Почему нет?

Это было в те далекие времена, когда за границу уже пускали, но прямые рейсы Москва – Тель-Авив еще не наладили. Людям, собравшимся съездить в Израиль, приходилось искать окольные пути и сложные пересадки. Мы с женой решили пересаживаться в Афинах, заодно задержаться на пару дней. В самолете разговорились с соседями, милой семьей, и они посоветовали нам остановиться в центральном, но недорогом отеле, известном им по чьим-то рассказам. Вселились мы без особых хлопот и сразу же сбежали в город.

Что могут чувствовать выпускники архитектурного института, впервые попавшие в Афины (а мы и за границей оказались в первый-второй раз), представить несложно. Мы шли, а вокруг возникали, возвращенные в изначальный масштаб и материал, наши курсовые отмывки. Под памятником Лисикрату спали два пьяных и одна собака. На деревьях желтели круглые плоды. Светило яркое, ласковое греческое солнце, и в тот же солнечный свет превращалось наше сознание.

Вдруг я заметил, что взгляд жены теряет расплывчато-мечтательное выражение и как-то неприязненно фокусируется на моем плече. Я скосил глаза, но ничего необычного не увидел. Ну, плечо. Ну, сумка через плечо.

– А зачем ты вообще ее с собой таскаешь? Что у тебя там?

– Ну, паспорта, деньги.

– А почему не оставить в гостинице?

– Ну, – я был немного обескуражен, – все же паспорта, деньги…

Следующую фразу я запомнил на всю жизнь, потому что жена постаралась вложить в нее всю доступную ей силу убеждения и внушения. Текст пошел после напряженной паузы, в которой читалось: да, советское воспитание, да, беда, но ведь надо и такого постепенно готовить к новым обстоятельствам. И – с одинаково сильным, но по-разному интонированным нажимом:

– Миша! Здесь НЕ ВОРУЮТ!

А дальше было буквально следующее, и – клянусь! – без каких-либо преувеличений. До конца квартала оставалось двадцать-тридцать шагов. Мы сделали эти шаги и остановились пропустить машину. С другой стороны улицы на нас смотрели соотечественники – те самые соседи по самолету, а теперь и по отелю. Выражение их лиц так не соответствовало месту, времени и погоде, что мы решились спросить: все ли в порядке? Нет, сообщили нам, не все в порядке. Совсем не все. А именно: вдруг обнаружилось полное (и – забежим вперед – окончательное) отсутствие денежных средств семьи. Ее цивилизованный глава все оставил в отеле. Где, как известно, не воруют.

Нравоучительность этой истории слишком элементарна. Необязательны и пояснения о помраченном сознании советского человека, для которого Запад (то самое «здесь») начинается сразу за государственной границей и тянется на все четыре стороны (ну, на три). И нигде не воруют.

Пояснения запоздали. Все уже знают, что воруют практически всюду.

А мне хочется почему-то подверстать к этой истории короткое описание нашего (общего с пострадавшей семьей) отеля. Он назывался «Acropolis House», стоял на пересечении Nikodimon и Voulis. Нас соблазнила цена: всего семь тысяч драхм (44 доллара) за две ночи. Отельчик маленький, уютный. На лестнице ковры и кадки с растениями. Мне почудилось что-то домашнее.

Удобства, впрочем, оказались не в самом номере, а в отдельной комнате через коридор. Я вскоре туда зашел и, споласкивая руки, почти машинально взглянул в маленькое окошко над умывальником. Вид, ограниченный окном как картинной рамой, был почему-то знаком: рыжеватый от солнца холм и невероятных очертаний беломраморные развалины. Классическая точка.

Так я впервые увидел афинский Акрополь: на сороковом году жизни, из окна сортира. И обе эти истории связаны, мне кажется, не только местом действия.

Обратный путь наш лежал через Синайскую пустыню и дальше – через Каир. Там тоже хватало уморительных (именно что способных уморить) происшествий, опишу одно из них.

До границы с Египтом ехали по каким-то шишкинским просторам. На нейтральной полосе командир автобуса собрал со всех пассажиров по двадцать долларов. За что? За переход границы. С этого момента и начался наш поэтапный финансовый крах.

На египетской стороне поначалу не обнаружилось никакой особой экзотики. Наоборот, какие-то знакомые картинки, чуть подзабытые: захудалый буфет, разбитый асфальт, грязный сортир без воды и бумаги. Багажная тележка, своенравная, как мустанг. При обмене долларов на египетские деньги я получил кучу ассигнаций разного достоинства. Выяснилось, что и копейки (пиастры) здесь тоже бумажные. Я отделил одни ассигнации от других и пачечку ветхих, грязноватых копеечных бумажек брезгливо спрятал в особое отделение бумажника, решив избавиться от них при первой же возможности. Возможность представилась не очень скоро, на следующий день.

Синайская пустыня – самая подлинная: песок, песок, песок, барханы, две-три пальмовые рощи. Редкие поселения из недостроенных, но уже полуразрушенных хибарок или шалашей. На светящемся, призрачно-желтом песке стоят бедуины в черных, белых, цветных балахонах. Низко, у самой границы песка, тонкими струями летит золотой ветер. Начинается резь в глазах – то ли от света, то ли от немыслимой красоты видимого.

Черная искореженная военная техника.

После Суэца появились признаки цивилизации: какие-то казармы, танки на постаментах. Потом стемнело, признаки пропали. Тьма египетская.

И вдруг начался Каир. Вот уж чего я не ожидал. Настоящий мегаполис, гигантские развязки, небоскребы, реклама, лавины машин, тысячи людей на улицах, сумасшедшая ночная жизнь. Безумный город, оглушающий шумом и напором. Все почему-то бросают под колеса петарды, они взрываются. Кошмар.

Переход был слишком резким, мне показалось, что я трогаюсь умом. Вообще-то ум у меня довольно устойчивый, и все бы, вероятно, обошлось, но на следующий день мы поехали смотреть пирамиды.

Пирамиды действуют не издали, а вблизи. Они невероятны бесконечным количеством блоков, их как в кирпичной стене большого дома. Но эти «кирпичи» размером чуть не с комнату, понятие масштаба отменяется, человек перестает понимать, какого он роста. Все это в буквальном смысле поражает – как-то парализует воображение. В сознании начинаются легкие осыпи.

Общий колорит египетского туризма эти осыпи усиливает, делает не такими легкими. Не меньше десяти человек одновременно претендуют на твое время и наличность. Косоротые кривые разбойники в грязных балахонах на неузнаваемом английском предлагают стать твоим гидом. Погонщики верблюдов зазывают покататься на верблюдах, наездники – на лошадях. Предлагаются ослы, тележки, не помню, что еще – носилки, закорки, карачки. Ежеминутно просят сфотографировать или сфотографироваться. Дети ничего не просят, а хватают за руки и требуют деньги: «Мани! Мани!» Дети эти вовсе не нищие: ухоженные веселые малыши с наглыми физиономиями отделяются от прогуливающихся родителей буржуазного вида и липнут к туристам. Такая детская забава. Родители не обращают внимания, как будто не видят. «Мани! Мани!»

Сейчас мне кажется, что забраться внутрь пирамиды Хеопса мы решили, только чтобы спастись на время от этого бедлама. Решение было ошибочное, повторять никому не советую. Это плохое место, и людям там делать нечего.

• Предыдущая
• 3/35
• Следующая