Французский «рыцарский роман» - Михайлов Андрей Дмитриевич - Страница 35

Нам важно это произведение (не являющееся литературным шедевром и уступающее другим книгам автора) тем, что при его создании столкнулись две, казалось бы, совершенно различных литературных традиции, одна из которых обычно учитывается в числе источников куртуазного повествовательного жанра, другая же, как правило, не берется в расчет. В сложном противоборстве-взаимодействии этих традиций и родилось произведение Кретьена. Одна из этих традиций восходит к агиографии; другая связана с использованием в куртуазном повествовании нарративных структур античного романа. В данном случае речь пойдет о греческом романе II в. п. э. «История Аполлония Тирского», пересказанном по-латыни в VI в.[87] Оказав очень значительное влияние на формирование романного жанра (на что справедливо указал Морис Дельбуй[88]), «История Аполлония Тирского» дала складывающемуся жанру готовые принципы построения замысловатой и разветвленной сюжетной структуры. Правильнее, впрочем, было бы говорить не о всяком куртуазном романе (скажем, не о произведениях типа «Романа о Тристане» и не об обработках античных эпопей и бретонских сказаний). Строго говоря, повествовательная структура «Истории Аполлония Тирского» оказалась наиболее пригодной для тех произведений романного жанра, которые нельзя считать ни «рыцарскими», ни «куртуазными». Дело не в том, что в памятниках этого типа нет рассказа о воинских подвигах, что в них отсутствует и фантастичность, почти обязательная для любого «рыцарского» повествования, что отношения персонажей строятся совсем по иным меркам; важнее, что здесь на первый план выдвигаются иные человеческие качества, чем воинская сноровка и храбрость, чем «пристойная» любовь и верность даме. И в романе об Аполлонии, и в «Вильгельме» Кретьена основной чертой характеров героев оказывается смирение и долготерпение. Лишь благодаря этим качествам им удается снести все превратности судьбы и дождаться счастливой развязки. «Куртуазными» подобные повествования также не назовешь, ибо они не прославляют куртуазных этических ценностей (хотя героями произведения и оказываются представители куртуазной среды). Так, жена героя книги Кретьена восклицает, обращаясь к мужу:

Nos avons moult eu ensamble

Joie, rikice, honor et aise;

Doel, povrete, honte, mesaise

Devons nos ensamble endurer.

(v. 286—289)

Но так, между прочим, могла бы воскликнуть и Энида Кретьена де Труа: такая позиция вполне соответствовала кретьеновской концепции брака. Но далее сходство с другими книгами нашего поэта заканчивается. Лишь безропотное снесение всех ударов судьбы и обеспечивает героям конечное воздаяние. С точки зрения куртуазных идеалов эти герои пассивны. Но как просто люди, вне их сословного (и жанрово обусловленного) контекста, они обнаруживают и жизненную цепкость, и находчивость, и стойкость. Несмотря на все выпадающие на их долю испытания, они не сдаются, не гибнут. Причем оценка их поведения двойственна: их «живучесть» истолковывается не только как следствие их активности и изворотливости, но и вмешательства провиденциальных сил. Именно это роднит произведение Кретьена с агиографией (в частности с популярными в то время легендами о святом Евстахии). Вообще, отметим, что на житийные памятники структура романа об Аполлонии оказала неоспоримое воздействие [89]. На этот факт полезно обратить внимание. Но взаимоотношения романного жанра с агиографией были, естественно, сложнее, чем обладание общим источником. Античный образец сообщил памятникам разных жанров — романному и житийному (тем сблизив их) — повествовательную структуру, мотив вмешательства иррациональных сил и превратности судьбы. Понятно, что эти мотивы хорошо подошли некоторым типам житийных памятников. И для романа вполне определенного типа. Какого же?

Античный памятник, его структура и его мотивы повлияли особенно ощутимо на роман авантюрный (если понимать «авантюру» не в специфически рыцарском смысле), образцов которого, однако, не так уж много (мы встретимся с ними в последующих главах нашей работы). Наиболее ярким примером воздействия «Аполлония Тирского» остается «Вильгельм Английский» Кретьена.

Структура двух произведений действительно очень близка. В сюжете обоих памятников четко намечены три линии, объединяемые в развязке, — судьбы соответственно главного героя (Аполлоний и Вильгельм), его жены (Архистратида и Грасиена), их детей (дочери Тарсии в античном романе, сыновей Ловеля и Марэна у Кретьена). Отличаются книги исходной ситуацией: в «Истории Аполлония» герой скрывается от гнева царя Антиоха, тайну которого он разгадал, и в скитаниях попадает во всяческие передряги; у Кретьена иначе: голос свыше повелевает английскому королю Вильгельму раздать все свое имущество, отказаться от власти и обречь себя на лишения и невзгоды. В античном памятнике, не утратившем связей с фольклорными мотивами (отгадывание загадок, сватовство к недоступной царевне и т. п.), больше обоснованности в поведении протагонистов. У Кретьена эта мотивированность развития сюжета заменена божественным соизволением. Но на этом религиозная окрашенность произведения внешне кончается: мотив смирения перед судьбой находит себе соответствие и в античном романе и может быть истолкован просто как черта характера героя или даже как типологическая примета памятника. Однако здесь следует сделать одно уточнение. Как убедительно показал М. М. Бахтин, в греческом романе (взятом как обобщенный тип повествования, обладающий определенным набором признаков) развитие сюжета представляет собой «вневременное зияние между двумя моментами биографического времени» [90]. Поэтому все те превратности судьбы, через которые проходят герои греческого романа, не изменяют их биологически и духовно (это же можно было бы сказать о протагонистах такого средневекового куртуазного романа, как рассмотренный нами «Флуар и Бланшефлор»). Т. е. в результате всех сюжетных перипетий в греческом романе психологического преображения героев не происходит. Как мы знаем, в романах Кретьена дело обстоит иначе. «Вильгельм Английский» не представляет здесь исключения. В этой книге серия приключений оказывается суровой проверкой для героя. По крайней мере таков был замысел произведения, что соответствовало законам житийного жанра. Но структура античного повествования не могла не нарушить изначальной задачи, на что справедливо указал Ж. Фраппье [91]. В книге появилась двойственность в решении первоначального замысла. Назидательность, обязательная для агиографического сочинения, уступила место чистой занимательности и неподдельному интересу к замысловатой игре случайностей и превратностей. Т. е. книга более тяготела к жанру романа, а не жития. Последнее как бы оставило в ней лишь следы — в исходной ситуации, в мотивах смирения перед ударами судьбы, в провиденциальности развязки. На примере этого произведения нашего поэта хорошо видно, как античная традиция, столкнувшись с религиозной, преобразовывала последнюю, и насколько античное влияние было широким, затронув даже такие жанры средневековой литературы, для которых это влияние, казалось бы, было противопоказано.

Отметим еще одну черту этой книги Кретьена. Мы говорили, что в памятниках, близких к житийным произведениям, героем может быть представитель куртуазного (точнее, феодального) мира. Но превратности жизни сталкивают такого героя с людьми совсем иных социальных кругов. Тем самым роман такого типа (как и близкие ему, а порой от него с трудом отчленимые памятники агиографии) оказываются ориентированными на изображение таких бытовых подробностей, которые если и встречались в куртуазном романе, то занимали в нем подчиненное, совсем незначительное место. Так, кретьеновский герой, служа домоуправителем у богатого буржуа, направляется своим хозяином по ярмаркам (в Бар-сюр-Об, Провен, Труа), где выгодно покупает и не менее выгодно продает. В такой роли трудно было представить героев других романов нашего поэта. Такое решение характера и такие детали диктовались законами жанра. Задачи изображения смирения героя требовали рассказа о его соприкосновении с самыми разными сторонами действительности, порой вполне обыденными и даже низменными. Но внимательное отношение к ним в повествованиях такого типа объясняется не только подобной сюжетной установкой, но и несомненным демократизмом, типичным для целого ряда памятников агиографии, недаром находивших внимательных слушателей в народной среде.