Французский «рыцарский роман» - Михайлов Андрей Дмитриевич - Страница 14

Ele comence a tressuer,

a refreidir et a trenbler,

sovent se pasme et tressalt,

senglot, fremist, li cuers li fait

degete sei, sofle, baaille:

bien l'а Amors mise an sa taille!

Crie et plore et gient et brait.

Ne sait encor ki ce li fait,

ki son corage li remuet.

(v. 8073—8081)

Да и сам Эней точно так же переживает любовные муки; он мечется, переворачивается с боку на бок в своей постели, любовь (Амор) заставляет его не смыкать глаз, дрожать, задыхаться, трястись, вздыхать и т. д. (ст. 8927—8936). Можно смело сказать, что такое натуралистическое изображение проявлений любви (а затем и других переживаний) стало общим местом и обрело «этикетность», т. е. прочно заняло определенное место в системе изобразительных средств куртуазной литературы. Иных средств для передачи внезапно нахлынувшего на героя любовного чувства или переживаемой им любви, уже не знающей колебаний и сомнений, у этой литературы не было. Уместно отметить, что впервые этот прием был столь последовательно использован автором «Энея».

Но герои романа пытаются не только пассивно отдаваться любовной муке, этой «сладостной боли» (ст. 7958). Они анализируют это чувство, отдавая себе отчет в том, что любить можно по-разному (ст. 1823 и сл.). Этот самоанализ в форме диалога (а не пространных и довольно статичных монологов, как это было в более ранних романах) также был нововведением автора «Энея».

Здесь следует различать два случая. С одной стороны, это реальный диалог, например разговор Лавинии с матерью, столь часто цитируемый, что нам не стоит на нем останавливаться. Несколько иной характер носит стремительный и энергичный диалог Дидоны и ее сестры:

Anna, ge muir, ne vivrai, suer.

— Que avez done? — Fait me li cuer.

— Avez vos mal? — Tote sui saine.

— Que avez done? - D’amor sui vaine;

nel puis celer, ge aim. — Et qui?

— Gel te dirai; par foi, celui...

(v. 1273—1278)

Этот динамичный диалог, в котором обычно участвуют героиня и наперсница, стал впоследствии почти обязательным атрибутом романа. Причем наперсница обычно настаивает на том, что героиня серьезно больна, та же утверждает, что это не болезнь, а любовь. Здесь перед нами второй случай употребления диалога в романе, принципиально отличный от разговора Лавинии с матерью. Участие наперсницы в подобном диалоге фиктивно. Она, несомненно, оказывается субститутом второго «я» героини. Это особенно характерно для средневековой литературы с ее пристрастием к аллегориям и персонификациям. Это второе «я», которое в романе об Энее реализовано, например, в образе сестры Дидоны, что не нарушало принципа правдоподобия, затем в аллегорических произведениях XIII и XIV вв. отделится от персонажа и заживет самостоятельной жизнью, став Сомнением, Здравым Смыслом и т. п.

Второе «я», а не его субститут, появляется в нашем романе в рассказе о любви к Энею Лавинии. Понятно, почему именно здесь. У девушки есть наперсница, вернее, собеседница. Это ее мать. Она подробно объясняет дочери, что такое любовь, столь напоминающая лихорадку, бросающая то в жар, то в холод и т. д. (ср. ст. 7919—7928), но приносящая не только одни страдания, но и наслаждения (ст. 7937 сл.). Мать выведывает у Лавинии истинные причины ее тревоги и вынуждает ее признаться, что она любит вовсе не суженого ей Турна, а его противника Энея. Признание Лавинии — вынужденное, спровоцированное, поэтому мать-наперсница, передающая свой жизненный опыт дочери и одновременно склоняющая ее к откровенности, не может быть субститутом второго «я» героини, так как на уровне сюжета она весьма активна и может помешать Лавинии в ее стремлении к Энею. У нее, таким образом, есть сверхзадача, есть функция, отличная от функции наперсницы дать героине выговориться, по существу никак не вмешиваясь в ее судьбу.

Лавиния не может быть до конца откровенна с матерью, как раз в разговоре с ней она пытается хитрить и уклониться от признания. Поэтому здесь она не может полностью обнажить свою душу и анализировать ее сложные и противоречивые движения. Роль наперсницы оказалась занятой. Вторая наперсница была бы, по-видимому, избыточным персонажем. Так в книге появляется второе «я» героини. Это как бы вторая сторона ее натуры: рядом с Лавинией, страстно и безоглядно отдающейся охватившему ее чувству и в то же время остро переживающей недозволенность этой любви, мы видим Лавинию рассудительную, холодную, подходящую к любви как к науке или искусству. Она одергивает ту, другую Лавинию и педантично наставляет ее:

— Foie Lavinie, qu’as tu dit?

or resez tu d’amor petit.

Puet l'an donc si partir amor?

Or le tiens tu por changeor!

Qui bien aimme ne puet boisier...

(v. 8279—8283)

Таким образом, автор романа знает три разных способа изображения любовного переживания. Это, во-первых, изображение внешних проявлений любовного чувства (что соответствует Овидиевой концепции любви как своеобразной болезни), во-вторых, передача разговора героя с собеседником, разговора, в ходе которого, как на проявляемой фотографии, постепенно проступает истина, раскрываясь и для собеседника, и для самого героя (таковы, например, разговоры Лавинии с матерью), в-третьих, изображение диалога между героем и его вторым «я» (которое иногда субституируется наперсником).

Но новшества, внесенные «Энеем» в повествовательную литературу, не ограничиваются этим. Мы уже отмечали связанный с этим произведением переход от романа исторического к любовному. Переход этот не совершился здесь окончательно. В этом отношении «Эней» представляет собой явление переходное. Герой романа сохраняет еще черты легендарного племенного вождя, и судьбам его народа еще отведено достойное место. Просто здесь поставлены новые акценты: любовь начинает претендовать на доминирующее положение в переживаниях героя (и в этом «Эней» принципиально не отличается, скажем, от «Романа о Трое»). Но в отличие от более ранних куртуазных романов, в книге перед читателем — любовные испытания уже одного героя. В известной мере — его воспитание, чему по существу будут затем посвящены многие рыцарские романы, начиная с произведений Кретьена де Труа. Эней сталкивается не только с охватившей его страстью к Лавинии, страстью, которую он стремится понять и управлять которой он постепенно научается, но и с роковым влечением Дидоны, на которое он не может ответить. Причем, если у Вергилия Энея властно ведут предначертанная ему судьба и долг перед его пародом, о чем он сразу же говорит молодой женщине, то во французском романе герой долго уклоняется от прямого ответа, молча выслушивая пылкие и трагические признания Дидоны. Лишь в результате динамичного диалога (обычный прием автора романа), когда героиня быстрыми вопросами вырывает у него признание, Эней говорит, что бесповоротно решил уехать, ибо такова воля богов:

Sire, por coi m’avez traie?