Полет в лесные дебри - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 6
- Предыдущая
- 6/7
- Следующая
Когда мы вылезаем в узкую прогалину двери, все становится ясно: почему ночью нас била лихорадка от холода и почему теперь зуб не попадает на зуб. Перед нами стоят совершенно серебряные сосны. Иней блестит на всем, что было кругом, и когда мы идем, под сапогами слетают со стеблей травы настоящие снежинки.
— А знаете — надо пользоваться этим морозом. Вероятно, рябина сегодня более приемлема.
И Канищев принялся за рябиновый завтрак, от которого воздерживался, несмотря на то, что я уже вторые сутки жевал эту отвратительную горькокислую ягоду. Зато сегодня он отдал дань и рябине.
Этот день прошел, как всегда, в отчаянной борьбе с буреломом, в проклятьях дождю и взаимных попреках: с моей стороны, что Канищев слишком тихо идет, а с его стороны, что нельзя так мчать, как я, если не хочешь выдохнуться. Разнообразие пути было снова создано вставшим на нашем пути притоком, таким же, как первый, глубоким и быстрым. Снова построили мост. Но на этот раз наша переправа упирается прямо в крутой и очень высокий песчаный обрыв. В самом начале под‘ем а нам бросаются в глаза большие следы на песке.
— Смотрите-ка, Михаил Николаевич, здесь недавно был человек. Вот ясный след. Как по вашему — сколько времени может след держаться в песке?
— А кто его знает, я не следопыт, Вот молодец то какой пер здесь. Точно лестницу построил. А ведь комплекция у него была основательная, ишь как промял песок-то.
— Да! Комплекция преосновательная, особенно если учесть, что носок каждого следа кончается совершенно отчетливым рядом здоровых когтей.
— Вы правы… Я бы не хотел встретиться с владельцем этого следа.
С большими трудностями преодолели кручу откоса, и то только благодаря медвежьей тропе.
На следующем роздыхе обнаруживаем невознаградимую утрату: с ременной привязи где-то в чаще у меня сорвало топор. Финский нож Канищева тоже оказался сорванным. Теперь мы остались с голыми руками. Силы убывали. Плечи ломило от ремней. Руки болели до такой степени, что было невыносимо трудно держать палку. Усталость во всем теле дошла до того, что я перестал уже нагибаться за брусникой, услугами которой широко пользовался раньше.
Этот день стоит нам и еще одной большой потери. Мы понесли ее добровольно, от этого она еще чувствительней. Решили вскрыть барограф. Снять с барабана барограмму, а самый прибор бросить. Так и сделали. Почти со слезами на глазах. Ведь это значило, по регламенту состязаний, нашу дисквалификацию. Но вопрос стал просто: или с барографом сидеть между какими-нибудь гостеприимными стволами, пока не придут зимою люди, или, бросив его, сделать попытку все же выйти к жилью.
На этот раз к ночи мы не нашли уже ни стога, ни зимовья и наскоро соорудили себе шалаш. Зыбкое сооружение из шестов и ветвей. Такое, какое могут соорудить два человека, никакого представления не имеющие о строительстве шалашей и давно забывшие все наставления Фени-мора Купера и Эрнест Сетон-Томпсона. Разрезая ножом крагу на стертой до крови ноге, силился вспомнить советы этого автора, как следует делать мокассины из старых сапог. Так и не вспомнил. Заснул у костра с зажатым в кулаке пистолетом. А Канищев вооружился… аккумуляторным фонарем. Это оружие он считал самым надежным.
— Пусть-ка любой медведь полезет. Как засвечу в морду, будет версту бежать, болея своей родовою болезнью.
Сегодня небеса нас пожалели. Дождь перестал, и у костра, который мы по очереди поддерживаем почти до утра, отлично обсохли и обогрелись. Это самая лучшая ночь. На высоком обрыве, над самой рекой, темною лептой уходящей в наше неведомое будущее. Может быть к людям, а может быть, наоборот, куда-нибудь в далекие дебри, где нам действительно суждено стать лесными жителями.
К утру семнадцатого сентября наша ноша стала относительно легкой. Не стало даже и той поклажи, с которой бы мы никогда не расстались добровольно: топора и бутылки. Но итти от этого легче не стало. Ноги двигаются как-то машинально, и препятствия кажутся еще более суровыми и непреодолимыми, чем раньше. Канищев совсем насупился.
— Вот что я вам скажу, нет никакого смысла растрачивать силы. Если мы сегодня не встретим жилья или, просто, людей, дальше я не иду. Надо попробовать раздобыть настоящей пищи. Глухаря какого-нибудь убить, что ли. Поедим, отдохнем день-другой, а там будет видно что делать.
Но, думаю, он и сам не хуже меня понимал, что это только несбыточные мечты голодного человека. Никакого глухаря мы убить не могли, имея в запасе всего восемь патронов в пистолете. В таких условиях стрельба по летящей птице была бы пустою тратой зарядов. Надо было итти. И мы шли. Медленно, едва продвигаясь в отчаянной чаще. Шли уже почти без надежды увидеть людей.
Скупо посветившее солнце снова закрылось вуалью мелкого дождика, и скоро мы снова до нитки промокли. Но вот во второй половине дня мы один за другим встретили несколько стогов. Эти стога свежее того, в котором мы ночевали третьего дня. Вероятно, люди были здесь этим летом. Вот на отмели лежит и полусопревшее, еще не убранное сено. Это пахнет уже человеком. А его все нет как нет.
— Ого-го-го… ого-го…
Но лес угрюмо молчит, возвращая нам только наше же эхо.
— Ну, знаете что, маэстро? Довольно. Погуляли и будет. Я готов ко всему. Сдыхать, так сдыхать, а больше итти нету сил.
— Ну, Михаил Николаевич, — это к чорту. Надо итти.
— Идите, если вам хочется, а по-моему гораздо лучше передохнуть. Вчера я вам говорил о двадцати пяти шансах из ста на встречу с людьми, а сегодня я не назову и пятнадцати.
С такими перспективами в голове спускаюсь к реке за водой и…
— Михаил Николаевич, дым на той стороне… Эге ге… Эй, люди!..
Молчание. Но дым, — не галюцинация. Это столбик самого реального дыма. Дым сам не рождается. Там должны быть люди.
— Ого-го…
Не сразу даже можем оценить всю приятность вида мальчишки, выбегающего из-за прибрежных кустов на той стороне реки.
— Эй, мальчик! Что это за река?
Желание знать, где мы находимся, берет верх над всем.
— А Лупья.
Ага, значит ориентировка верна.
— А кто вы, мальчик?
— Хресьяне.
— Ты здесь один?
— Не, не один.
— Батька есть?
— Есть.
— Позови батьку.
Мальчишка подумал, повернулся и ушел в лес.
Мы в полном отчаянии, и принимаемся снова звать. На крики он Снова выходит на берег.
— ЦавО?..
— Батьку-то позови.
Парень, точно нехотя, поворачивается к виднеющемуся из-за куста шалашу, и кричит:
— Тять, а тять, беглые клицут.
Вышел мужчина в серой домотканной одежде с большим топором у пояса.
Переговоры наши длятся недолго. Через час готов плот, и мы уже сидим на том берегу у костра Павла Тимофеевича Серавина, крестьянина деревни Ржаницинской. Он пришел сюда накануне косить. Пришел косить? Значит, деревня рядом?… Ничего подобного, до деревни отсюда 12 верст на-прямик, а если рекой итти, берегом, так на два дня пути хватит.
Павел Тимофеевич говорит много и быстро, но понимаю я очень немного. Ч вместо Ц, а Ц вместо Ч путает ухо.
Канищев сразу же занялся своей излюбленной темой. Расспросив крестьянина кое о чем, он меня посвящает в историю этих краев:
— Вы знаете, это — самый чистый русский народ какой, вероятно, у нас сохранился. Заметьте, здесь никогда не было крепостного права. Полная самостоятельность и независимость всегда отличали этот край. Теперешняя Северо-Двинская губерния, а прежде Вологодская, сохранила все черты оригинальной северной культуры.
— Это вы верно, отозвался хозяин, крепостного права здесь никогда не бывало. Только вот прежде по Вычегде здесь все сидели Строгановы. Но мы все равно были вольными.
Отдохнув немного, мы пошли. Впереди наш новый хозяин с огромным берестяным коробом на спине, в хвосте его сын в такой же, как отец, домотканной одежде и с таким же длинным топором на боку. Шли мы ускоренным шагом всю остальную часть дня. Долги двенадцать северо-двинских верст. Уже совсем темно, когда добираемся, наконец, до деревни.
- Предыдущая
- 6/7
- Следующая
