В долине Белой реки - Мошковский Анатолий Иванович - Страница 2

• Предыдущая
• 2/2

Санко не помнил, сколько просидел так. Может, час, может, три. По звукам за спиной он догадывался: сейчас вот стадо подошло к стойбищу, пастухи расставляют юрок[1], и скоро в него будут загонять из стада ездовых быков, чтоб запрячь их в нарты. Крики, смех, ругань, свист доносились сюда. Иногда Санко различал голоса матери, отца, сестер, и ему еще сильней хотелось плакать.

Вдруг сзади послышались легкие шаги. Мальчик насупился и принял равнодушную позу.

— Санко, не упрямься, мы уезжаем, — раздался негромкий голос.

Перед ним стояла старшая сестра Аня, в панице, пимах и желтом платке.

— Не поеду я никуда! — отрезал он.

— Значит, так и будешь здесь жить без отца-матери?

Слезы подступили к его горлу.

— Буду, — выдавил он, моргнул и, чтоб тут же не разреветься, заорал: — Пошла вон, дура!

Аня ушла, и Санко остался один. Аргиши уже были готовы, и передние олени нетерпеливо позванивали колокольчиками.

За его спиной опять раздались шаги. На этот раз они были громче, решительней и неторопливей. В чаще раздался голос отца?

— Ты всерьез решил остаться?

Санко уткнулся подбородком в грудь:

— Всерьез.

— А что будешь делать?

Санко молчал. Он знал, он был уверен: вот-вот голос у отца дрогнет, он пожурит его за упрямство, пощекочет, потом возьмет на руки, отнесет на нарты, и опять все в жизни станет так легко и привычно, и они двинутся дальше и разобьют новое стойбище. Ну, в самом деле, что здесь, у Белой реки, особого? Есть, верно, места и получше…

— Я ухожу, — сказал отец.

Санко почувствовал: еще миг — и он разревется, бросится к отцу, каждая частица его тела рвалась к нему; но он по опыту знал; сейчас нужно устоять, не сдаться, устоять в эту последнюю минуту, и он выйдет победителем; отец отступит и никогда больше не будет придираться к нему, и все пойдет по-прежнему.

— Уговаривать не буду, — бросил отец. — Две тысячи оленей не ждут одного глупого мальчишку. Если станет скучно, придешь по нашим следам, мы будем у Мшистого озера…

Санко молчал. Он не узнавал отца. Неужели он…

Так и есть! За спиной, удаляясь, захрустели шаги. А он, Санко, — он сидит! Что он делает? Санко, еще не поздно! Беги, проси прощения. Ты маленький, тебе простят. Слезы побежали по его щекам. Но Санко не вскочил, не бросился вслед. Он угрюмо сидел у Белой реки, смотрел в воду, и ему стоило больших усилий, чтоб не оглянуться. За спиной раздались гортанные крики, погоняющие оленей, звон колокольчиков… Он, не оборачиваясь, видел, как один за другим потянулись в тундру аргиши…

Мать ехала на вторых нартах. На ее смуглом лице виднелись полоски высохших слез. Муж и шага не позволил ей сделать к сыну. Сестры молчали и тихонечко про себя вздыхали, поглядывая на то место, где остались Белая река, кустарник, песчаный берег…

Они приехали на новое место, отпустили стадо и принялись ставить чумы. Здесь мать опять заплакала. Но отец не замечал ее слез. Он покрикивал на дочерей: они казались ему слишком нерасторопными и бестолковыми. И, только когда поставили чум и в нем весело затрещала хворостом печка, он спросил у жены:

— Ну, чего ты?

— От голода помрет он, Санко-то.

— Не бойся. Я ему оставил на три дня еды. Вода в реке хорошая. Ничего ему не сделается.

— А волки?.. Ты забыл про волков?

— Они на человека не нападают. Оленей и песцов хватает в тундре.

— Но скажи, зачем ты это сделал?

— Ты кто, ненка или нет? Не знаешь: если в упряжке один бык мешает другим и дерется, ему рога топором обрубают.

Жена посмотрела на свои меховые бурки:

— Знаю…

Ели в этот вечер молча, скорбно, как после большой потери. Мать всю ночь не спала, вздыхала, ворочалась с боку на бок, шепотом упрашивала отца съездить за сыном, потому что он еще маленький и глупенький, и смешно показывать ему свой характер. Отец хмурился, сплевывал, а потом сказал:

— Не сделаешь сейчас — поздно будет…

Потом он улегся, заснул и вдруг проснулся от слабого шороха: стараясь не шуметь, жена быстро одевалась. Он открыл глаза:

— Ты куда?

У нее затряслись губы, и он все понял.

— Тогда ищи себе другого мужа.

Он повернулся спиной к ней и тут же заснул. И больше не просыпался.

В это утро начиналось его дежурство в стаде. Он выехал пораньше, обогнул стадо и незаметно, за грядами сопок, чтоб никто не увидел, углубился в тундру и приехал на место недавнего чумовища. Мальчика нигде не было, но мешок с продуктами исчез. Федор остановил нарты, спрятался за бугор и целых полчаса наблюдал за рекой. И дождался. Жуя на ходу кусок вареной оленины, Санко прошел по песчаному берегу. В руках его была удочка.

Как только мальчик скрылся в кустах, Федор осторожно сел на нарты и бесшумно погнал оленей в стадо.

В чум он вернулся через день. Молчаливым укором встретили его глаза жены и дочерей. «Значит, еще не пришел, — понял он. — Ничего, у меня терпения много, я от рождения тундровик!»

Он улыбнулся, и дочки тревожно переглянулись.

И еще прошла ночь. Потом еще одна. И опять Федор поехал на дежурство. Вернулся он, когда все в чуме спали. Возле печки, прямо на латах, лежала скрюченная фигурка сына. Он был в малице, опоясанной ремнем, на котором висел большой пастушеский нож в медной оправе. Лицо сына чуть похудело, посерьезнело и казалось более взрослым.

«Давно бы так», — подумал Федор, неслышно шагнул через сына, лег под ситцевым балаганом на постель и почти тотчас уснул.

• Предыдущая
• 2/2