Хранитель Силы - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 10

Хортов подхватил Скоряту в условленном месте и сразу же отметил, что бывший взводный на хорошем взводе и, скорее всего, пил с самого утра, поскольку к вечеру потускнел, отяжелел и потерял боевой вид.

– Купи мне бутыль минералки, – серьезно попросил он. – Все равно с тебя причитается… И встань где-нибудь в тихом дворике.

Когда они нашли такой дворик, Скорята одолел полбутылки, и взгляд его немного прояснился.

– Ну, сочинение твое напечатали? – спросил, отрыгая воздух.

– Пока завернули, – признался Андрей и вкратце передал разговор со Стрижаком.

– А что, молодец, – похвалил шефа однополчанин и еще больше протрезвел. – Антисемитизм – хорошая форма отказа.

– Такое подозрение, что он материала-то и не читал.

– Нет, он читал, и очень внимательно. Ну, ладно, об этом потом… Новость первая: по материалам проверки возбуждено уголовное дело. Этот плутоватый старый еврей умер насильственной смертью.

– Положено говорить – «лицо еврейской национальности», – поправил Хортов. – Хотя он русский…

– Вот я и говорю, этому старому… лицу брызнули в глаз каким-то препаратом, и у него через несколько минут случился гипертонический криз и последующий инсульт… А ты почему не подпрыгиваешь?

– Ремень мешает. – Андрей показал привязной ремень. – Сейчас расстегну.

– Нет, погоди, в чем дело? Этого полкана из ФСБ видел?

– Другого полкана. – Он показал визитку. – Знаешь такого?

– Такой еще не попадался…

– Так вот он автор этой версии. Только непонятно, если судмедэкспертиза уже установила причину смерти и покойного схоронили, откуда такие данные? Эксгумация, что ли?

– Ничего подобного! Гражданин Кацнельсон, урожденный Соплин, спокойно спит в земле сырой. Но по какому-то странному стечению обстоятельств при вскрытии и исследовании трупа в секционном зале оказалось… скажем так, светило медицинской науки. И писать о нем ни в коем случае нельзя.

– Я и не собираюсь…

– Ему пришло в голову исследовать глазную жидкость, потому как в крови подобное вещество разлагается в течение сорока минут. А в этой жидкости препарат будто законсервировался. Правда, анализ долго делали, но зато не кролика – слона родили.

– Если ему пришло в голову, значит, это светило занимается… аналогичными препаратами?

– Логика правильная, но нам туда лучше не соваться. Главное, установили причину смерти. И еще, что зелье это не отечественного производства.

– Значит, отечественное все-таки имеется!

– Андрюха, мы же договорились!

– Ну, понял… Вот наделали вам работы!

– В том-то и дело, что нет! – засмеялся Скорята. – Пронесло!.. И это новость вторая – сегодня дело запросила… служба охраны президента. И твой информатор из ФСБ тоже его может лишиться.

– Они что там, занимаются убийствами?

– Сказать честно, никто толком не знает, чем они там занимаются.

– Даже вы?

– И спецпрокуратура в том числе.

Хортов ощущал два отрицающих друг друга чувства – неясный, щемящий страх и неуемную, детскую радость.

– Леша, ты на меня не обидишься? – спросил он.

– С чего ради? – Скорята отпаивался минералкой, как травленый таракан.

– Извини, но я знаю, за что убили Кацнельсона и почему дело отобрали.

– Ну?..

– Старика убили и выгребли из тайника под обоями ценные бумаги. Немецкого происхождения, двадцатых годов.

Глаза у Скоряты стали тяжелыми и водянистыми.

– Андрюха, если ты так будешь себя вести… Ничего больше не получишь. Ты не меня даже подставишь, а моего человека! Если уже не подставил… Мы договаривались – только открытая информация. И строго дозированная.

– А это что? Закрытая?

– Не имеет значения.

– Но ты же мне не говорил о ценных бумагах! Тогда откуда я знаю про них?

– Откуда?

Хортов вновь показал визитку.

– Отсюда.

На сей раз Скорята тщательно переписал с карточки все данные, однако потом махнул рукой.

– Наплевать… Дело уйдет от нас. Пусть там чешутся, а с меня как с гуся вода… Но ты все равно об этом ни строчки, понял?

– И не собираюсь, Леша, – примирительно сказал Хортов. – Мог бы не предупреждать.

– А почему это вдруг? Дело-то интересное, особенно для бульварной газеты, в которую ты нанялся.

– Но-но, осторожнее!

– Нет, а что ты писать не хочешь? Сейчас вся пресса смакует таинственные убийства, ограбления, налеты…

– Знаешь, здесь уже идет чистый детектив, а это мне не интересно.

– Врешь! Ой, врешь!

– Не хочу смаковать криминальные истории, политические разборки, секретные операции. Что-нибудь про жизнь, про тайны и страсти человеческие. Первый материал о судьбе Кацнельсона – это как раз то, что надо. Но Стрижак оказался не то чтобы трусливым…

– Стрижак оказался законопослушным и сообразительным парнем, – перебил его Скорята. – И хозяин газеты тоже. А вот третья новость, Андрюха, самая неприятная: твой опус про смерть старого… лица публикации не подлежит. Меня предупредили, понимаешь? В приватной беседе… Ни в каком виде. И я тебе информации о нем не давал.

– Я получил ее от Кужелева. Он сидит крепко и ничего не боится.

– И вообще я чую… Что-то происходит неприятное, шевеление какое-то, игра в жмурки… Лучше об этой истории ни слова.

– А господин Бизин ждет не только первую, но уже и вторую. Иначе ему тоже чем-нибудь в глаз набрызгают. Большие деньги предлагал…

– Обойдешься…

– И сын Кацнельсона ждет публикацию, – вспомнил Хортов. – Хочет вернуть национальность и главное – фамилию.

– Ничего, и он обойдется! А этот адвокат еще нас с тобой переживет.

Хортов отобрал бутылку и допил остатки воды.

– Это, значит, вы шефа настропалили?

– Не важно…

– А кто меня кормить будет? Ты?

– Жена не даст помереть голодной смертью. На бээмвухе катаешься…

– Ну, поскольку информацию об акциях я добыл сам, без всякой помощи, то имею моральное право позаниматься ими. – Андрей глянул на затосковавшего однополчанина. – Или пришьете разглашение тайн и измену Родине?

– Ты же не любитель криминала.

– Мой журналистский нюх подсказывает, здесь не только криминал. Откуда у старого партийца и простого советского служащего ценные бумаги из Германии? Несколько состояний спрятано под обоями!

– Ладно тебе, нюх. Будто я не знаю… Запомни: Кацнельсон – фигура непростая. Они там все были непростые, с двойным или тройным дном. Не зря Иосиф Виссарионович прихлопнул эту бесконтрольную контору.

– Пусть даже у ответственного работника Коминтерна. Откуда? – настаивал Хортов. – Адвокат заливал что-то, мол, с помойки домой натаскал… Врет, как сивый мерин!

– Тебе бы нюх другое что подсказал…

– Или нельзя думать на эту тему? И у нас в государстве опять цензура?

– У тебя должен быть внутренний цензор, – серьезно заметил Скорята. – Как ангел-хранитель. Чтоб глазки не закапали. Говорю тебе по одной причине. Потом скажут, не уберегли молодого талантливого… Ладно, купи мне бутылку водки и отвези домой. С сегодняшнего дня я в отпуске, но без отпускных, потому что временно отстранили и служебную проверку затеяли. Подозревают в разглашении служебной тайны. Но вот пусть умоются! Я же бывший взводный, а у нас есть свой метод защиты…

Страсть к бродяжничеству у Андрея появилась очень рано, почти одновременно со страстью к живописи. Возможно, потому, что он родился в поезде. Отца переводили из одной части в другую, и первое время вместо кроватки он спал в чемодане. Пятилетним ушел из военного городка в Красноярском крае и пропал на четыре дня. Искали его всем гарнизоном, на вертолетах и нашли в тайге, в сорока километрах от ближайшего жилья. Тогда все думали, что он просто заплутал, но он убегал от солдат, когда его обнаружили, и не давался в руки по причине обостренного чувства и детского страха. Правда, так никто не мог объяснить странной способности ребенка к ориентации в пространстве: четверо суток Андрей двигался строго на север.

Сам он помнил этот побег смутно, вернее, его обстоятельства и детали – где ночевал, что ел, но зато отчетливо и всю жизнь помнил причину, почему ушел, и тут родители никак не хотели ему верить. Отец был военным – когда-то остался на сверхсрочную, потом закончил офицерские курсы и кое-как выслужился до капитана. Он очень гордился этим, любил форму, хромовые сапоги, оружие, всюду таскал за собой сына, учил ходить строевым, стрелять, ползать – короче, готовил его к службе, в результате привил отвращение к ней. В пять лет Андрей еще не понимал, что такое ненависть, не умел выразить своих чувств, а просто от однообразной, типичной жизни слишком рано ощутил тоску и неприятие окружающего мира. Когда родители уходили на службу (мама служила в финчасти), он забирался под казенный диван в казенной квартире и плакал, не осознавая причины.