Июль 41 года - Бакланов Григорий Яковлевич - Страница 36
- Предыдущая
- 36/36
— Земля подо мной непрочная что-то… Качается. И посмотрел на них, читая по их лицам.
— Теперь-то уж она утвердилась, не качается больше, — сказал Нестеренко, отведя глаза, — А весь день её, правда, трясло.
— Значит, пробились, — произнёс Тройников, сильно растягивая слова.
— Пробились. Тряханули немца неплохо. Вложили ему памяти на данном этапе, чтоб забыл не враз. А Щербатов смотрел на него.
— Хорошо воевал, полковник, — сказал он. — Умно воевал. Вдруг лицо командира корпуса переменилось, выражение боли отчётливо проступило в нем. Тройников посмотрел туда, куда смотрел он. Но ничего, что бы могло это вызвать, не увидел. Около них стояла медсестра, доставая бинты из санитарной сумки. А Щербатов странно как-то смотрел на неё. Девушка была без шапки, короткие волосы с затылка падали ей на глаза. Нагнув черноволосую голову, расставив ноги в сапожках, она рылась в санитарной сумке у себя на бедре. Холщовая лямка косо перерезала ей грудь, наклонённое лицо было освещено красным светом солнца, а на верхней губе блестели капельки пота. На миг она показалась ему той, что шла с Андреем в лунном свете, держась за его руку. Если б она была та, она стала б ему сейчас роднёй дочери. Но та была светленькая, вся в кудряшках. Гибким движением медсестра стала перед Тройниковым на колени. Какое-то время Щербатов смотрел, как она перевязывает, потом прежнее суровое выражение легло на его лицо. Так случилось, что не его кровь, а кровь сына пролилась первой. Вместе с кровью многих сыновей. Но впереди была вся войяа, и в этой войне кровь пролитая призывала живых. Над полем боя — туман. И лес стоит как в молоке, торчат только верхушки затопленных кустов. Пахнет уже не гарью, не порохом, а туманом, непобедимым запахом снова ожившей к вечеру влажной земли. Многие из тех, кто утром в розовом свете солнца ушёл сквозь туман, взвод за взводом, блестя мокрыми касками, остались лежать на поле, и вечерний туман общим покрывалом укрыл их. Над полем, над лесом, над туманом — ночь, тёмное небо, яркие звезды. В их синем свете высится из молочного моря вершина холма, дочерна облизанная огнём. Туман глушит звуки. И мягко ступают по лесу врезающиеся шипы конских подков, катятся за ними мягко по траве резиновые колёса пушек. Шаг пехоты по влажной земле увалист и тяжёл. Приглушённо звякает снаряжение, глухо звучат голоса. Тень за тенью между деревьев — течёт по лесу людской поток, нёс втягивает его в себя. С мокрых листьев каплями стекает туман. На миг цигарка осветит присосавшиеся к ней губы и скроется в рукаве. В свежем лесном воздухе — ощутимой струёй запах солдатского пота, махорки, ружейного масла и кожи. Из белесого половодья всплыл из глубины оранжевый край месяца, и синеватая поверхность тумана задымилась в его скользящем свете. Черней стали тени, ясней лица. И тех, кто уходил, и тех, кто оставался. Оставался Прищемихин. К нему по очереди подходили прощаться. За его спиной по опушке леса солдаты его полка рыли себе окопы. Хруст песка под лопатами, голоса их доносились оттуда, из тумана. Корпус уходил, они оставались. Скроются последние повозки, мелькнёт уносимый в рукаве огонёк цигарки отставшего солдата, бегом нагоняющего своих, и они останутся одни. Завтра к рассвету, кроме них, в опустевшем лесу уже никого не будет. И все, что немцы обрушили бы на корпус, обрушится на них. Командиры по одному подходили к Прищемихину прощаться. Меньше многих из них ростом и щуплый, он сейчас вырастал в глазах людей. Они уходили, а он, чтобы они могли уйти, оставался здесь на великий подвиг самопожертвования. Они не знали, что их ждёт, но что бы ни ждало, их дела были впереди, его дело ужe началось. Начальник штаба корпуса Сорокин подошёл прощаться первым. Он пожал руку Прищемихина своей холодной рукой, в груди его что-то поднялось, хорошие какие-то слова, но он сказал только: «Значит, маршрут вам известен!..» — и отошёл, закашлявшись, разволновавшись, быть может, даже не о Прищемихине. Просто он особенно ясно чувствовал сейчас, как сам он стар и слаб. Подошёл Нестеренко: «Ну, орёл?» — и, взяв Прищемихина за плечи, потёрся о его щеку своей колючей, в отросшей седой щетине щекой. Стоявший рядом Куропатенко смотрел на них сильно блестевшими глазами. Он завидовал Прищемихину. Он знал, что из тех, кто остаётся с Прищемихиным, хорошо, если завтра после боя из каждых двадцати в живых будет один. И все-таки он завидовал ему. Уже все простились, последним подошёл Щербатов.
— Не знаю, увидимся ли, — сказал он, держа руку Прищемихина в своей руке. — На великое дело остаёшься. Хочу, чтоб знал: достойней тебя оставить мне было некого. И так же спокойно, как он принял приказ остаться, принял Прищемихин и эти слова. Другие заботы уже владели им теперь. Утром ждал его бой, а летняя ночь коротка, много нужно было успеть до рассвета. Пока было видно, уходившие все оборачивались. На опушке леса, в тумане, стоял Прищемихин, издали похожий на подростка. Таким он и остался в памяти у всех. Уже перед утром — только-только начинало светать — Щербатов и те, кто шёл с ним, услышали первые выстрелы пушек. Много километров осталось позади, и выстрелы раздались глухо, но каждый услышал их, потому что ждал. И тысячи людей шли, оборачиваясь и вслушиваясь, а раненые приподымались с носилок и подвод. Это вступил в бой полк Прищемихина. Потом кто-то из разведчиков забрался на сосну и, стоя высоко над головами людей, издали увидел зарево. Оно разгоралось все сильней и ярче под артиллерийскую канонаду, и скоро все увидели его. Ещё не взошло солнце, и вслед им светило зарево далёкого боя, и несмолкавший грохот пушек провожал их, уходивших все дальше и дальше.
- Предыдущая
- 36/36
