Россия и Запад. Парадигмы цивилизаций - Кара-Мурза Сергей Георгиевич - Страница 30

Таким образом, колонизация предшествует становлению буржуазного государства, и капиталистический порядок заключался в обращении с рабочими Запада так же, как прежде Запад обращался с населением колоний. Отношение между капиталистом и пролетарием было не чем иным, как частным случаем отношений между колонизатором и колонизуемым.

Расизм западных народов укреплялся длительными интенсивными контактами с «иными», в том числе прямо обращенными в рабство. В хозяйственной системе Запада рабство долгое время было одним из важнейших элементов. Мы как-то не представляли себе масштабы рабства и его влияние на человеческие отношения в целом. Между тем вот данные, опубликованные в 1803 г.: В 1790 г. в английской Вест-Индии на 1 свободного приходилось 10 рабов, во французской — 14, в голландской — 23.

Маркс пишет в «Капитале»: «Ливерпуль вырос на торговле рабами. Последняя является его методом первоначального накопления… В 1730 г. Ливерпуль использовал для торговли рабами 15 кораблей, в 1751 г. — 53 корабля, в 1760 г. — 74, в 1770 г. — 96 и в 1792 г. — 132 корабля. Хлопчатобумажная промышленность, введя в Англии рабство детей, в то же время дала толчок к превращению рабского хозяйства Соединенных Штатов, раньше более или менее патриархального, в коммерческую систему эксплуатации. Вообще для скрытого рабства наемных рабочих в Европе нужно было в качестве фундамента рабство sans phrase [без оговорок] в Новом свете» [130, с. 769].

Преодоление социального расизма, свойственного рабовладельческому античному обществу, связано с распространением христианства. Но уже на излете Средних веков в Западной Европе стало возрождаться осознание Запада как наследника Рима и восстанавливаться в правах рабство. Возродили работорговлю викинги, посредниками у них были фризы, через Турцию в Средиземноморье поступали на европейские невольничьи рынки угнанные крымскими татарами славяне.

Ф. Бродель писал о Средиземноморье конца XVI в.: «Особенность средиземноморских обществ: несмотря на их продвинутость, они остаются рабовладельческими как на востоке, так и на западе… Рабовладение было одной из реалий средиземноморского общества с его беспощадностью к бедным… В первой половине XVI века в Сицилии или Неаполе раба можно было купить в среднем за тридцать дукатов; после 1550 года цена удваивается» [131, с. 136, 571-572].38 В Лиссабоне в 1633 г. при общей численности населения около 100 тыс. человек только черных рабов насчитывалось более 15 тысяч [132, с. 457].

Влияние расизма и рабовладельчества на формирование европейских народов Нового времени — большая и больная тема. Изживание расизма идет с большим трудом и регулярными рецидивами. Дело в том, что расизм — не следствие невежества какой-то маргинальной социальной группы, а элемент центральной мировоззренческой матрицы Запада. Ведь даже Иммануил Кант писал, что «у африканских негров по природе отсутствуют чувства, за исключением самых незначительных» и что фундаментальное различие между людьми белой и черной расы «похоже, гораздо больше касается их ментальных способностей, чем цвета кожи».

Латентный бессознательный расизм активизируется при любом обострении отношений с незападными народами. Он ярко проявился в кампании по «сатанизации» сербов, в нынешней русофобии и в отношении к арабам. И дело не в политической конфронтации, а в иррациональной реакции на образ «враждебного иного». В массовое сознание американского общества вера в прирожденные злодейские качества некоторых народов внедряется очень легко. Этот расизм — часть магического, «племенного» сознания современных западных наций. Факты и логика против него бессильны.39

Этот неоязыческий расизм и явно наступающий ренессанс рабства — важная проблема современного Запада, для нас актуальная. Ее вывели из интеллектуального пространства, настойчиво уравнивая с рабством другие формы внеэкономического принуждения — прежде всего крепостное право в России. Мол, речь идет о необходимом этапе на пути прогресса, суть одна, а формы различаются нюансами.

Таким образом нас отвлекли от изучения полит-экономической сути этих двух способов подневольного труда. Но хотя бы сейчас полезно вникнуть в важную работу А.В. Чаянова «К вопросу о теории некапиталистических систем хозяйства» (1924) [133]. Он показывает, что капиталистическое хозяйство в политэкономическом смысле генетически родственно рабовладельческому хозяйству Древнего Рима. Напротив, крепостное русское хозяйство имеет совершенно иную природу. Оброчное хозяйство организовано в обычной для трудового крестьянского хозяйства форме, хотя и отдает владельцу определенную часть произведенной стоимости как крепостную ренту. Чаянов подчеркивает: «Хозяйство крепостного оброчного крестьянина ни в чем не отличается по своей внутренней частнохозяйственной структуре от обычной и уже известной формы семейного трудового хозяйства» [133, с. 131]. Барщина отличалась от оброка тем, что крепостную ренту крестьянин платил своим трудом на поле помещика в течение определенного времени, но при этом организатором помещичьего хозяйства не являлся и за результаты хозяйствования ответственности не нес.

Мы не можем углубляться здесь в сравнительный анализ влияния капиталистического рабства или крепостного права на характер человеческих отношений в США и России, но надо признать, что различия очень велики. В обоих случаях это влияние долгосрочное, для его преодоления требовались и требуются большие усилия и в социальной, и в культурной сферах. Одно лишь заметим: наследием этого периода у англо-саксонских народов стала мягкая форма расизма — социал-дарвинизм.

Напротив, русская культура социал-дарвинизм отвергла. В.В. Розанов заметил: «Ницше почтили потому, что он был немец, и притом — страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил бы в духе: «Падающего еще толкни», — его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать» [134, с. 49].

В России не произошло протестантской Реформации, а идеи Просвещения и научной революции не произвели идеологического переворота, потому что они внедрялись в культурную среду России постепенно и без религиозного подкрепления. Представления Гоббса вообще не были восприняты, как и социал-дарвинизм (т. е. идея, что среди людей, как и в дикой природе, идет борьба за существование, в которой слабые должны гибнуть).

Таким образом, на всех уровнях сознания господствующие в России представления о человеке принципиально отличались от тех, которые сложились в гражданском обществе Запада. Та модель человека, которая сложилась в западном обществе и стала одним из главных оснований буржуазной идеологии, фундаментально противоречила тем представлениям о человеке, которые развивались в русской культуре — независимо от политической ориентации ее мыслителей и художников. В настоящее время в представлениях о человеке в российском обществе произошел раскол, и противостоящие позиции кристаллизуются. Это противостояние — один из важнейших факторов, углубляющих и продлевающих цивилизационный кризис России.

Сравнение России и Запада как цивилизаций наталкивается на существенные методологические и психологические трудности, порожденные присущим сознанию интеллигенции евроцентризмом. Как идеология евроцентризм сложился в век Просвещения, в эпоху становления современной западной цивилизации. Он предполагает такое видение истории, при котором путь, пройденный Западом, признается единственно правильным («столбовая дорога цивилизации»), а все остальные варианты развития есть отклонения, ведущие к отставанию и «слаборазвитости». Однако рано или поздно все страны пройдут весь этот путь, но с излишними страданиями и потерями.

Восприняв в XVIII в. европейскую систему образования, и вообще «прорубив окно в Европу», Россия не могла не впустить в себя некоторые духовные вирусы Запада, в том числе евроцентризм. Проникнутый евроцентризмом человек лишен способности правильно взвешивать исторические события. Он уверен, например, что техника, в мире которой он живет, создана, в основном, в Новое время, цивилизацией Запада. Он видит лишь электричество, телевидение, самолет. А хлеб для него — это часть природы. Он не понимает уже, что для судеб человечества приручение лошади или выведение культурной пшеницы и картофеля были несравненно важнее изобретения автомобиля и атомной бомбы.