Кругосветка - Григорьев Сергей Тимофеевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/29
• Следующая

Ребята примолкли. Я сидел на корме и правил, чтобы лодка не рыскала. Лицом ко мне на средней скамье сидел Алексей Максимович, а по бокам: справа — Вася Шихобалов, зажав меж колен и закрыв ладонями свою банку; слева — Маша Цыганочка. Она перебирала крашеные ложки и постукивала ими, пробуя, не попала ли с трещинкой.

— Смысл событий для всех ясен! — хмурясь, заговорил Алексей Максимович.

— У нас теперь лишние ложки, — заметила Цыганочка.

— Лишняя ложка — для странника, — сказал Пешков. — Мы будем хлебать уху, а мимо идет голодный путник. «Милости просим». А ложка где?

— Значит, можно приглашать?

— Да, но к чему приглашать? — продолжал Пешков. — Спросим себя: зачем ложки, когда нет котелка? Что же, мы воду из Волги ложками хлебать будем? Это первое. Второе и более важное: собираясь в такое далекое путешествие, никто из вас не догадался захватить ложки…

— Мы тоже, Алексей, не захватили.

— Да, никто из нас не захватил ложек. Это легкомысленно.

— Вы на нас надеялись, все бы вам на готовенькое! — сурово проговорил Абзац, лежа на носу, лицом к небу.

— Это не важно. Важно то, что мы потеряли двух товарищей.

— Ушан не в счет! — возразила Маша.

— Надо бы так сделать, — подал запоздалый совет Стенька с той улицы: — Шихобалов дал бы Батьку подержать банку, а сам бы взял котелок. Из-за котелка бы Батёк и остался. И все на месте. А Ушана будем бить, уж будьте уверены: не ходи нашей улицей.

— Допускаю, что Ушан сыграл в этом случае роль провокатора, а провокаторов можно и даже следует бить, — согласился Алексей Максимович. — А Батёк — все-таки изменник! Господи! Нет ничего страшней измены… Изменить товарищам? Это самое страшное

Слова Алексея Максимовича заставили ребят задуматься. Каждый из них по-своему — это было видно по их лицам — оценивал поступок Батька. А поначалу он им показался пустяком.

— Насчет измены — это верно. Да ведь тоже, как винить Батька? Травкин-то его наверняка прогонит, коли он на службу не придет, — говорил, глядя в небо,

Абзац. — И прощай сапожки с медными подковками, штаны с позументом, прощай бархатная безрукавка.

— Он все это врет, никакой у него безрукавки нет, — угрюмо сказал Вася Шихобалов, рассматривая рыбок на просвет.

Пешков покосился на него и спросил:

— Милый, ты, что же, с этой банкой так и будешь сидеть? Не дал Батьку банку подержать — вот мы и без котелка!

— Все купцы жадные! — презрительно прищурясь, сказала Маша.

— А я вот не жадный! — ответил Шихобалов. — Я бы вот сейчас всем поровну разделил, чтобы каждому пришлось всяких цветов: и по красной, и по зеленой, и всяких.

— Делить, делить! — закричали вдруг ребята. Я решил подать свой голос:

— Нельзя делить, ребята, не делится.

— Мне можно дать на одну рыбку меньше, — потупясь и собрав губы сердечком, сказала Маша.

— Все равно не делится без остатка.

— Однако, Преподобный, почему? — спросил Пешков. — Откуда ты знаешь, сколько штук в банке?

— Очень просто. Допустим, поделили, съели…

— Съели! — подтвердили все согласно.

— А банка? Что делать с банкой? В банке-то и есть вся суть… Это и есть основная проблема: кому достанется банка?

— По-моему, банку, когда все съедим, кокнуть, — посоветовал Абзац.

Вася всхлипнул.

— Ага! Вот что! — ехидно молвила Маша. — Он на банку-то и надеялся. А я, может, за банку-то и от рыбок откажусь…

— Всякий откажется.

— Запомним это, — усмехаясь и хмурясь, говорил Пешков. — Я тоже, пожалуй, откажусь от рыбок, но от банки и я не прочь. Признаюсь, руки чешутся отнять…

— Нате подержите, — Вася Шихобалов, глубоко вздохнув, протянул банку Пешкову.

— Отлично! — приняв банку из рук Васи, заметил

Пешков. — А банку, когда будет истреблено содержимое, мы пустим «на счастливого».

— На счастливого!

— Принято единодушно.

Пешков аккуратно уложил банку в мягкое, меж парусом, навернутым на мачту, и бреднем.

Пароход перевалил Волгу против Жигулевского завода и шел вдоль луговых песков. Солнце совсем затмилось и едва пробивалось сквозь белесую мглу, сплошь затянувшую небо. Ветерок улегся. Волга вдали стала литою, словно замерзший стоячий пруд, захваченный крепким осенним утренником. Свежело. Маша Цыганочка, одетая в легонькое платьице, поеживалась, да и Вася Шихобалов поджимал босые ноги. Пешков сказал:

— Ну-ка, Вася и Маша, встаньте на часик.

Он раскинул полы хламиды, словно черные крылья.

— Садитесь поближе, поплотней — согрейте старичка: опять что-то крыльца заныли.

Вася и Маша сели на разостланный по скамье подол плаща, прижались к Пешкову, и он их закутал полами. Головы Васи Шихобалова и Маши Цыганочки высовывались из-под плаща, словно головы цыплят из-под черной клуши. Козану и Стеньке с той улицы как будто стало холоднее от того, что Васе и Маше сделалось теплее, но они молчали. Молчал и Абзац, храня независимый и равнодушный вид ко многому в мире, даже к банке с золотой рыбкой. И я молчал, подгребаясь кормовым веслом.

Заговорила Маша:

— Алексей Максимович, а вы видели когда-нибудь Батька в бархатной безрукавке и в сапожках?

— Ив красной канаусовой рубашке. Неоднократно видал. А на рубашке множество золоченых пуговок бубенчиками, от воротника до пояса. Подпоясан Батёк ремешком с чеканным серебряным набором…

— А подковки на сапожках есть? — спросил Козан.

— Ну как же без подковок! И подковки есть. Вася напрасно сомневается.

Медные подковки

— А какие: медные или железные? — хитро улыбаясь, спросил Вася Шихобалов.

— Медные, конечно медные.

— Ага! Вот и попались: как вы могли видеть, какие подковки! Батёк врал, а вы повторяете.

Алексей Максимович настаивал на своем:

— И не видя, я мог прийти путем умозаключений к тому же самому выводу. Как пустится Батёк вприсядку да пятками сверкать — такой звон! Не то что видать, а слыхать, что подковки медные. Не верите, вот спросите Преподобного — он не станет говорить неправду.

— Еще не научился, — подал голос Абзац.

— Совершенно верно, — согласился я. — Да зачем врать, когда можно говорить правду!

— Расскажи нам, Сергей, про Травкина одну правду!

Козан и Степан пересели на скамейке лицами ко мне. И даже Абзац приподнялся и сел на носу.

— Послушаем, как Сергей Преподобный будет правду врать.

Я с непривычки несколько смутился, что со мной тогда еще бывало.

Все сидели теперь лицом ко мне, и я на корме, подгребаясь веслом, почувствовал себя, как учитель на кафедре.

Пешков, ободряя меня, покрутил головой: не робей, мол.

— Насчет сапог с подковками — все истинная правда. Это вам подтвердил и Алексей Максимович.

— Опять страхуется, — съязвил Стенька с той улицы.

Я возмутился:

— Что это ты, парень! Вижу я тебя сегодня впервые, а уж второй раз говоришь о страховке. Я не страхуюсь, а опираюсь на авторитет. Пешков сам в хоре Травкина в Царицыне пел тенором. Если б он не заболел там воспалением легких и не потерял голос, то был бы теперь оперным певцом не хуже Ершова!

— Что пел у Травкина — верно, что голоса не стало — тоже верно, а насчет Ершова — низкопробная лесть… Продолжай, Преподобный!

— Слышите, ребята, все правда! Вам еще рано по трактирам ходить, да и вырастете — не советую. Все правда: и безрукавка, и штаны с позументом, и Вася вприсядку пляшет… А закрылся трактир, все певцы одежу скидают и все свое надевают. Кто в опорках, кто босой, кто в пиджаке, кто в телогрейке бабьей — иду в другой трактир пропивать, что им за вечер Травкин даст. В тот трактир, где они поют, «в своем виде» их не пускают и водки не дают — такое у Травкина с буфетом условие. Супруга Травкина к закрытию трактира тут как тут: весь наряд их в узлы завяжет, ну, вот как попы, когда в дому молебен отслужили и идут домой.

• Предыдущая
• 5/29
• Следующая