Где-то на Северном Донце - Волосков Владимир Васильевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/92
• Следующая

А старший лейтенант Бурлацкий даже откровенно правился Антону. Скромный, неприметный молодой человек занимался своими геологическими делами, не вмешивался в производственную кутерьму, не читал свежеиспеченным красноармейцам моралей и уставных ижиц. Изредка появляясь в казарме, Бурлацкий не придирался к дневальным и тем бойцам, у которых видел нарушение формы. Подходил, улыбаясь светлыми глазами, произносил юношеским тенорком: «А ремешок-то…», «Гимнастерочка — не воздушный шар. Иногда требуется одергивать». Или что-нибудь в таком же духе. Такой человек внушать опасения не мог.

И тем не менее страх и тяжелые предчувствия угнетали Антона все сильнее.

Настал день, когда предчувствия сбылись. Однажды вечером, когда получивший увольнение Антон возвращался из кино, его догнал Ибрагимов и приказал следовать за ним. Что-то такое угрожающее и злое было в его глухом голосе и тусклом блеске единственного глаза, что Антон похолодел, внутренне съежился и покорно потащился за молчуном-поваром.

В квартире Ибрагимова их ждал Вадим Валерьянович. Он был очень утомлен и несловоохотлив. Приказал Антону рассказывать о всех новостях, а сам открыл блокнот и приготовился записывать. Куда-то мгновенно улетучилась недавняя Антонова уверенность, он разом забыл о козырях и намерении попугать доктора своей осведомленностью. Покорно рассказал о всем, что делалось в подразделении, а потом безвольно принял к исполнению очередное приказание.

Сейчас, глядя в живую, шевелящуюся темноту казармы, Антон готов по-звериному взвыть от своего бессилия, от тяжких предчувствий и огромной усталости, парализовавшей все его чувства. Он боится чекистов, боится разоблачения, боится суровых законов военного времени, но еще больше боится выполнить приказ ненавистного Вадима Валерьяновича. И в то же время понимает, что выполнит, ибо ужас, испытываемый перед доктором, всего сильнее — он знает об Антоне все.

Марфу Ниловну обнаружили на «барахолке». Она торговала залатанными брезентовыми и хлопчатобумажными спецовками да наволочками, сшитыми из ветхих простыней. Эвакуированный люд был рад и этому гнилому товару — торговля у старухи шла бойко.

По просьбе Бурлацкого Марфу Ниловну допрашивают оперуполномоченный местного управления госбезопасности и следователь уголовного розыска. Сам Бурлацкий сидит возле приоткрытой двери в смежной комнате и записывает наиболее существенные показания. Вернее, готов записывать. На самом же деле с трудом сдерживает зевоту, а карандаш так и лежит на столе. Ничего важного Марфа Ниловна не говорит, только всхлипывает и беспрерывно твердит, что у нее сын тоже воюет, что она стара и одинока…

— Так зачем вы все-таки приезжали к брату в Песчанку? — уже в который раз устало спрашивает оперуполномоченный.

— Говорила ведь… Навестить. Брат он мне или кто? Соскучилась.

— Кончайте юлить, Марфа Ниловна! — сердится следователь. — Кажется, вам ясно доказано, что нам отлично известны ваши истинные отношения с покойным братом. Что это за внезапная вспышка любви? Впервые за пятнадцать лет отправиться к Студенице в полевую партию… А какова истинная цель вашего визита?

— Никакая. Навестить. — Следует всхлип. — Да уж не отвяжешься от вас… Денег хотела занять. Женщина я одинокая, бедная…

— Тем не менее за последние месяцы умудрилась положить на сберкнижку более пятнадцати тысяч рублей. Кто вам их дал?

— Мне? — Голос женщины звучит испуганно. — Никто не давал. Кто это даст?.. Кому я нужная? Сын на фронте, муж помер, брата нету…

— Значит, вы приезжали к брату за деньгами, — констатирует оперуполномоченный. — Несмотря на то, что в ранних показаниях называли его голодранцем. Имея к тому же крупную сумму на книжке…

— Да чево вы ко мне пристали? Чево вам от меня надо?..

— Зачем вы приезжали к брату? Откуда у вас появились столь солидные доходы?

— Откудова… Думаете, воровка я? Накося, не поймаете! — В голосе Марфы Ниловны звучит откровенная злость. — На складе утильсырья работаю. Там нечего воровать. А ежели какая рубашонка али штаны попадутся подходящие, так собственными руками штопаю…

Бурлацкому становится совсем скучно. Бесполезная трата времени. Мелкая спекулянтка. Приспособленка. Органы милиции почти ежедневно задерживают возле санпропускников, где переодевают в военное мобилизованных, таких вот торговок, с небольшой приплатой меняющих различное носильное тряпье на более или менее добротную одежду. Многих толкает на это суровая военная нужда, но есть и ловкачи, открывшие здесь золотую жилу. Такие дельцы ведут дело шире: завязывают дружбу с кладовщиками армейских вещевых складов, со старшинами карантинов и пересыльных пунктов. Тряпье там нужно лишь для счета, а спекулянт добрую вещь несет на рынок…

— Так зачем вы все же ездили в Песчанку?

— Зачем, зачем… Разжуй да в рот положь! Ветошь привезла. Хотела на списанные шмутки сменять. Им ведь все равно — лишь бы по весу… И работы лишней не делать.

Бурлацкому представляется, как к утомленному, продрогшему Студенице заявилась сестра с мешком тряпья… Конечно, так и было. Списанные спецовки и постельное белье полагается изрубить и изорвать в присутствии специальной комиссии. А потом оприходовать как обтир. Народу же в отряде — раз, два — и обчелся! Кого включать в комиссию, кому рвать и стирать обноски? Ясное дело, жадная старуха рассчитала верно.

— И что же, обменяли?

— А куда денется? Поартачился, поругался… — И опять завсхлипывала: — За что на меня такая напасть? Ить не воровка. Не все равно им, какими тряпками свои железяки обтирать… Думаете, сладкое дело их ремехи стирать да чинить? Как бы не так!

Бурлацкому ясно: надо кончать допрос — к смерти Студеницы эта базарная пройдоха отношения не имеет.

В геологическом управлении старшего лейтенанта ждет очередная неудача. Получив от нормировщиков пачки старых сменных рапортов Песчанского отряда, он долго листает их, но почерка, сходного с тем, что в тетрадке, обнаружить не может. Проходит час за часом, растет гора просмотренных рапортов, а результат прежний — не видит Бурлацкий нужного почерка.

Задумывается. Рапорт должен заполнять и подписывать сменный мастер. Поскольку ничего обнаружить не удается — значит, почерк в тетрадке принадлежит не сменному мастеру. Тогда кому? Механику, шоферу, коллектору? Но таких специалистов у Студеницы не было…

Бурлацкий вспоминает то, уже далекое время, когда сам работал гидрогеологом. В ту пору существовали точно такие же порядки. Впрочем, помнится, старые мастера, к которым рабочими ставили более грамотных мальчишек, предпочитали, чтобы рапорта заполняли эти мальчишки, а они, сменные мастера, лишь подписывали. Так что из того? Не заставишь же всех бывших мастеров и рабочих отряда Студеницы писать диктант! Нежелательно.

Но все же выход надо найти. Любой работник так или иначе оставляет после себя собственноручно написанные документы. Хотя бы то же заявление о приеме на работу, или какую-нибудь анкету… А что еще? Расписывается в платежных ведомостях, расходных ордерах…

Осененный догадкой, Бурлацкий возвращает рапорта нормировщикам, а сам спешит в бухгалтерию. Требует у расчетчиков старые авансовые отчеты по Песчанскому отряду.

И опять перед глазами мелькает документ за документом. Сидя в пустынной камералке, Бурлацкий все-таки прячет тетрадку под бумагами, а сам сравнивает, сравнивает… До тех пор пока не начинает рябить в глазах. Заставляет себя откинуться на спинку стула, хочет думать о другом. Получается плохо. Наверное, оттого, что, помимо дела, думать Бурлацкому почти не о чем. Правда, где-то в Караганде живут мать, сестра и отчим, но это очень далеко. И во времени, и в пространстве…

Отца Николай не помнит. Сибирский крестьянин-переселенец, в гражданскую войну он погиб от пули белогвардейца-кулака. Мать поехала в родные края — под Вологду. Через несколько лет вышла замуж за приезжавшего в отпуск донецкого шахтера. Уехала. Николай остался у бабушки.

• Предыдущая
• 21/92
• Следующая