История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен - Страница 7

• Предыдущая
• 7/130
• Следующая

Теперь она повернула фотографию и прочитала вторую, более длинную запись:

Лизи прочитала записку раз, второй («Ты однажды, дважды, трижды леди, и я тебя люблю», – пропел бы в этот момент Скотт), все еще улыбаясь, но теперь в улыбке почувствовалось сначала удивление, а потом и осознание смысла прочитанного. Роджер Дэшмайл, возможно, не знал, что в действительности произошло, как и коп кампуса. А сие означало, что только два человека во всем огромном мире знали правду о том дне: Лизи Лэндон и Тони Эддингтон, тот самый парень, который должен был записать «все это» для ежегодника «Обзор событий». Вполне возможно, что даже сам «Тонех» так и не понял, что же произошло после того, как серебряная лопатка вонзилась в землю и отбросила первую порцию грунта. Может, у него случился вызванный страхом провал в памяти. Обратите внимание: он действительно мог верить, что спас Скотта Лэндона от смерти.

Нет. Она так не думала. Подумала она о другом: эта вырезка и записка Дэшмайла были мелкой местью Скотту за… за что?

За то, что он был всего лишь вежлив?

За то, что смотрел на Monsieur de Literature[13] Дэшмайла и не видел его?

За то, что был богатым, фонтанирующим идеями сукиным сыном, который собирался получить пятнадцать тысяч долларов за один день непыльной работы: сказать несколько теплых слов да отбросить лопату земли? Предварительно взрыхленной земли.

За все это. И за многое другое. Дэшмайл, по мнению Лизи, верил, что в более справедливом, более честном мире их позиции поменялись бы; там на нем, Роджере Дэшмайле, фокусировался бы интеллектуальный интерес, его бы обожали студенты, тогда как Скотт Лэндон (не упоминая уже про маленькую мышку-жену, ради которой никто бы и не пернул, даже если бы от этого зависела ее жизнь) был бы среди тех, кто гнет спину на виноградниках кампуса, всегда ищет расположения власть имущих, держит нос по ветру кафедральной политики, пресмыкается ради повышения жалованья.

– Как бы то ни было, он не любил Скотта, и это – его месть, – сообщила Лизи пустым, залитым солнечным светом комнатам над длинным амбаром. – Это… вырезка, отравленная пером.

Она подумала над только что сказанным и закатилась смехом, прижав ладони к ровному участку груди под ключицами.

Успокоившись, Лизи начала пролистывать «Обзор событий», пока не нашла интересующую ее заметку: «САМЫЙ ЗНАМЕНИТЫЙ ПИСАТЕЛЬ АМЕРИКИ ВОПЛОЩАЕТ В РЕАЛЬНОСТЬ ДАВНЮЮ БИБЛИОТЕЧНУЮ МЕЧТУ». Написал заметку Антоний Эддингтон, известный в узких кругах как Тонех. И, читая заметку, Лизи обнаружила, что все-таки способна на злость. Даже на ярость. Потому что в заметке не упоминалось, чем закончилось торжество, или, если уж на то пошло, героизм автора заметки. Лишь из последних строчек внимательный читатель мог понять: что-то прошло не так, как намечалось: «Речь мистера Лэндона после церемонии Начала строительства и его встречу со студентами, где он собирался читать свои произведения, отменили из-за неожиданно возникших проблем, но мы надеемся в скором будущем снова увидеть в нашем кампусе этого гиганта американской литературы. Возможно, на церемонии открытия библиотеки Шипмана в 1991-м!»

Напоминание, что это университетский «Обзор событий», прости, Господи, дорогая, в переплете, книга, которая рассылается богатым выпускникам, несколько охладило злость Лизи; неужели она думала, что ежегодник «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988» позволил бы приглашенному писателю замарать кровью свои страницы? И сколько тогда долларов поступит в университетскую сокровищницу? Помог и тот факт, что сам Скотт находил все это забавным… но не очень. Скотта, в конце концов, здесь не было, он не мог обнять ее, поцеловать в щеку, отвлечь, мягко пощипывая сосок и говоря, что для всего есть свое время: время сеять и время собирать урожай; время одеваться и, соответственно, время раздеваться, да-да, и время это как раз и подошло…

Скотт, черт бы его побрал, ушел. И…

– И он пролил кровь за вас, люди, – пробормотала Лизи негодующим голосом, почти что с интонациями Анды. – Он едва не умер за вас, люди. Просто чудо, невероятное чудо, что не умер.

И Скотт заговорил с ней снова, как говорил раньше. Она знала, что это всего лишь внутренний чревовещатель, говорящий его голосом (который любил Скотта больше или лучше помнил?), но чувствовала совсем другое. Чувствовала, что говорит он.

Ты была моим чудом, сказал Скотт. Моим невероятным чудом. Не только в тот день, всегда. Ты была той, кто отгонял от меня темноту, Лизи. Ты светилась.

– Полагаю, иногда ты действительно так думал. – Голос Лизи звучал рассеянно.

– Жарко?

Да. Тогда было жарко. Но не только жарко. Было…

– Влажно, – озвучила свою мысль Лизи. – Душно. И у меня было дурное предчувствие.

Сидя перед книгозмеей, с ежегодником «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988» на коленях, мысленным взором Лизи вдруг ясно и четко увидела бабушку Ди, которая во дворе их дома кормила кур.

– Дурное предчувствие появилось у меня в ванной. Потому что я разбила…

Она продолжает думать о стакане, этом паршивом разбитом стакане. Когда она думает о стакане, уходят мысли о том, как же ей хочется выбраться из этой удушающей жары.

Лизи стоит позади и чуть справа от Скотта, скромно сцепив руки перед собой, наблюдая, как он балансирует на одной ноге, поставив другую на дурацкую маленькую лопатку, наполовину ушедшую в рыхлую землю, которую подготовили аккурат к этому событию. День до безумия жаркий, до безумия влажный, до безумия душный, а внушительная толпа, которая собралась вокруг, все только усугубляет. В отличие от участников церемонии зевакам не обязательно облачаться в парадную одежду, и пусть их джинсы, шорты, велосипедки – не лучший выбор для этого жарко-влажно-душного дня, Лизи завидует им, стоя в первом ряду толпы, окутанная послеполуденным жаром летнего дня в Теннесси. Утомительно стоять даже в самой легкой одежде, и она волнуется, что скоро на светло-коричневом льняном топике, надетом поверх синего, из искусственного шелка бюстгальтера, под мышками появятся темные круги. У нее отличный бюстгальтер для жаркой погоды, и все равно он так сильно врезается в кожу под грудями. Счастливых тебе дней, крошка.

Скотт тем временем продолжает балансировать на одной ноге, его волосы, сзади слишком длинные (ему давно пора их стричь, он знает, что смотрит в зеркало и видит рок-звезду, но она, глядя на него, видит улыбающегося бродягу из песни Вуди Гатри), колышутся под редкими порывами ветра. Он потакает фотографу, который крутится вокруг него, не сдвигается с места, позирует. Чертовски долго позирует. Слева от Скотта молодой парень, которого зовут Тони Эддингтон. Он должен что-то написать об этом выдающемся событии в какую-то из газетенок кампуса, справа – их сопровождающий, представитель кафедры английского языка и литературы, звать его Роджер Дэшмайл. Дэшмайл – из тех мужчин, которые выглядят старше своих лет, и не потому, что потеряли слишком много волос или отъели слишком большой живот. Причина в том, что они стараются придать себе ну очень серьезный вид. Даже их шутки напоминали Лизи чтение текста страхового полиса. И ухудшало ситуацию то обстоятельство, что Дэшмайл не любил ее мужа. Лизи почувствовала это сразу (особого дара для этого не требовалось, потому что большинству мужчин ее муж нравился), и вот этим отношением Дэшмайла к Скотту она и объясняла свою тревогу. А тревога была, и еще какая. Она пыталась убедить себя, что причина исключительно в повышенной влажности и облаках, которые собирались на западе, предвещая грозу, может, даже торнадо, ближе к вечеру. Но барометр не показывал низкого атмосферного давления, когда она поднялась с постели без четверти семь. Уже стояло прекрасное летнее утро, и только что поднявшееся солнце подсвечивало триллион крошечных капелек росы на траве, которая росла между их домом и рабочими апартаментами Скотта. На небе не было ни облачка, и старый папаша Дейв Дебушер сказал бы, что «это действительно чертовски хороший день». И однако в тот самый момент, когда ее ноги коснулись дубовых половиц в спальне, а мысли обратились к поездке в Нашвилл (в аэропорт Портленда они собирались выехать в восемь утра, самолет компании «Дельта» вылетал в девять сорок), сердце наполнилось ужасом, а немотивированный страх принялся глодать ее пустой с утра желудок. Эти ощущения она восприняла с удивлением и смятением, потому что любила путешествовать, особенно со Скоттом: они уютно устраивались рядом, он – со своей открытой книгой, она – со своей. Иногда он ей что-нибудь читал, бывало и наоборот, она что-то читала ему. Иногда она чувствовала его взгляд и поднимала голову, чтобы найти его глаза. Он так серьезно разглядывал ее. Словно она по-прежнему оставалась для него загадкой. Да, иной раз случалась болтанка, но ей это тоже нравилось. Напоминало аттракционы на ярмарке в Топшэме, куда родители возили ее и сестер, когда они еще были маленькими, «Безумные чашки» и «Дикую мышь». Скотта болтанка тоже не смущала. Она помнила один поистине сумасшедший подлет к Денверу (сильный ветер, гром и молнии, и маленький винтокрылый самолетик авиакомпании «Мертвая голова», один во всем долбаном небе), и Скотт, который буквально прыгал в кресле, словно мальчишка, которому приспичило в туалет, с ухмылкой от уха до уха. Нет, Скотта пугали другие полеты, на земле, те, что он иной раз совершал глубокой ночью. Бывало, он говорил (спокойно, даже с улыбкой) о том, что мог видеть на экране выключенного телевизора. Или на дне широкого стакана, если наклонить его под нужным углом. Она ужасно пугалась, когда он начинал об этом говорить. Потому что это было безумие и потому что она где-то знала, о чем он говорил, пусть даже и не хотела этого знать.

• Предыдущая
• 7/130
• Следующая