История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен - Страница 65

• Предыдущая
• 65/130
• Следующая

СОВИСА, любимая. Тебе падать в нору кролика, так что хорошенько к этому подготовься.

Дули, должно быть, принес шкатулку доброго мамика в кабинет, думая, что она имеет отношение к тому, что ему хотелось заполучить. Такие люди, как Дули и Герд Аллен Коул, он же Блонди, он же мсье Динг-донг-ради-фрезий, думают, что всё имеет отношение к тому, что они хотят заполучить, не так ли? И что, по мнению Дули, хранилось в кедровой шкатулке? Секретный список рукописей Скотта (возможно, зашифрованный)? Бог знает. В любом случае он вывалил содержимое шкатулки на пол, увидел, что это ерунда (ерунда для него), а потом потащил вдову Лэндон в глубь кабинета, ища, к чему ее можно приковать до того, как она придет в себя. Трубы под раковиной очень даже ему подошли.

Лизи медленно, но верно подползала к разбросанному содержимому шкатулки, ее взгляд не отрывался от желтого вязаного квадрата. Она задалась вопросом: а смогла бы найти эту вещицу сама? И решила, что ответ – нет, она уже досыта наелась воспоминаниями. Теперь, однако…

Доводы против безумия проваливаются с мягким, шуршащим звуком.

Похоже на то. И если бы ее драгоценный пурпурный занавес наконец-то упал, она бы услышала тот самый мягкий, шуршащий звук? Ее бы это совершенно не удивило. Занавес, судя по всему, не очень-то отличался от паутины: посмотрите, сколько она уже вспомнила.

Хватит, Лизи, ты не решишься, прекрати.

– Сама прекрати, – прохрипела она. Ее изувеченная грудь пульсировала болью и горела. Скотта ранили в грудь, теперь настала ее очередь. Она подумала о том, как он вернулся на лужайку ее дома в ту ночь, вышел из теней, тогда как Плутон лаял и лаял на соседнем участке. Скотт протягивал к ней то, что раньше было рукой, а ныне превратилось в какое-то кровавое месиво, из которого торчало нечто похожее на пальцы. Скотт сказал ей, что это – кровь-бул, для нее. Скотт потом отмачивал это порезанное мясо в тазу, наполненном слабым чаем, говоря ей, что этому способу

(Пол это придумал)

его научил брат. Говоря ей, что все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому им нельзя. Память проваливается еще на один уровень, туда, где они со Скоттом сидят под конфетным деревом четырьмя месяцами позже. «Кровь лилась потоком», – сказал ей Скотт, и Лизи спросила, вымачивал ли потом Пол свои порезы в чае, на что Скотт ответил «нет»…

Прекрати, Лизи… он ничего такого не отвечал. Ты не спросила, а он не ответил.

Но она спрашивала. Она спрашивала Скотта обо всем, и он ей отвечал. Не тогда, не под конфетным деревом, позже. Той ночью, в постели. В их вторую ночь в отеле «Оленьи рога». После того как они занимались любовью. Как она могла забыть?

Какое-то мгновение Лизи полежала на белом ковре, отдыхая.

– Никогда не забывала, – сказала она. – Просто находилось это в пурпуре. За занавесом. Большая разница.

Она вновь уставилась на желтый квадрат и поползла.

Я уверен, что лечение чаем появилось позже, Лизи. Да, я это точно знаю.

Скотт лежал рядом с ней, курил, наблюдал, как дым от сигареты поднимается все выше и выше, туда, где исчезает. Так же, как исчезают полосы на столбе с красно-белыми спиралями[87]. Как иногда исчезал сам Скотт.

Я знаю, потому что это произошло, когда я решал дроби.

В школе?

Нет, Лизи, сказал он это таким тоном, словно она и сама должна была знать. Спарки Лэндон был не из тех отцов, которые отправляют детей в школу. Я и Пол – мы учились дома. Обычную школу отец называл «загоном для ослов».

Но порезы Пола в тот день… день, когда ты прыгнул со скамьи… они были глубокие? Не какие-то царапины?

Долгая пауза, в течение которой он наблюдал, как дым поднимается, застывает и исчезает, оставляя после себя только сладковато-горький запах. Наконец бесстрастное: Отец резал глубоко.

Такая сухая определенность не подразумевала комментариев, вот она и промолчала.

А потом он добавил: В любом случае это не то, что ты хочешь спросить. Спрашивай, что хочешь, Лизи. Давай, и я тебе отвечу. Но ты должна спросить.

Она то ли не могла вспомнить, что за этим последовало, то ли еще не была готова к этому воспоминанию, но зато вспомнила, как они покидали свое убежище под конфетным деревом. Он заключил ее в объятия под этим белым зонтиком, а мгновением позже они оказались снаружи, в снегу. И теперь, когда она продолжает ползти на руках и коленях к перевернутой кедровой шкатулке, воспоминание

(безумие)

проваливается,

(с мягким, шуршащим звуком)

и Лизи наконец-то позволяет разуму поверить в то, что ее второе сердце, ее тайное, сокрытое от всех сердце, знало всегда. На мгновение они были не под конфетным деревом, не под снегом, а совсем в другом месте. Теплом, наполненном тусклым красным светом. Издалека доносилось пение птиц, воздух благоухал тропическими ароматами. Некоторые она узнала: красный жасмин, белый, бугенвиллия, мимоза, запах влажной земли, на которой они стояли на коленях, прильнув друг к другу, как влюбленные, каковыми они, собственно, и были, но названия самых сладких ароматов она не знала, а знать так хотелось! Она помнила, как открыла рот, чтобы спросить, и Скотт приложил ладонь

(помолчи)

к ее губам. Она вспомнила, что еще подумала, как это странно – они в зимней одежде, а попали куда-то в тропики, и увидела, что он боится. А потом они вновь оказались под снегом. Под тем безумным, невероятным октябрьским снегопадом.

И сколько времени они провели на той «пересадочной станции»? Три секунды? Возможно, меньше. Но теперь, передвигаясь на руках и коленях, потому что от слабости и шока не могла встать, Лизи смогла наконец-то признать, что это случилось, произошло в реальности. К тому времени, когда они добрались до «Оленьих рогов», она давно уже убедила себя, что ничего такого не было, но ведь было, было.

– И случилось еще раз, – сказала она. – Случилось той ночью.

Ей ужасно хотелось пить. До безумия хотелось глотнуть воды, но ниша-бар находилась у нее за спиной, она ползла от воды и вспоминала песню старины Хэнка, которую пел Скотт, когда в воскресенье они возвращались домой: «Весь день я шел по бесплодной земле и мечтал о воде, холодной воде».

Ты получишь свою воду, любимая.

– Получу? – прохрипела она. – Глоток воды определенно не помешает. Боль-то жуткая.

Ответа не последовало, но, возможно, она в нем и не нуждалась. Потому что таки добралась до рассыпанного по ковру содержимого шкатулки. Потянулась к желтому квадрату, сдернула с пурпурного меню и крепко зажала в руке. Лежа на боку, том, который не болел, она пристально разглядывала свою добычу: эти маленькие ряды лицевых и изнаночных петель, эти крошечные накиды. Кровь с пальцев пачкала шерсть, но Лизи этого не замечала. Добрый мамик связала десятки афганов и таких вот квадратов, розово-серых, сине-золотых, зелено-ярко-оранжевых. Афганы были коньком доброго мамика, и они один за другим слетали с ее спиц, когда вечером она сидела перед телевизором. Лизи помнила, как ребенком думала, что эти одеяла называются «африканы». Все кузины (Энглтоны, Дарби, Уиггенсы, Уошбурны, не говоря уж о бесчисленных Дебушерах) получали афганы, когда выходили замуж, а каждой из сестер Дебушер досталось как минимум по три. К афгану прилагался дополнительный квадрат того же цвета и рисунка. Добрый мамик называла эти квадраты «усладами». Предполагалось, что они будут использоваться как салфетки на стол или как настенное украшение. Желтый афган добрый мамик подарила Лизи и Скотту на свадьбу, а поскольку он очень понравился Скотту, Лизи убрала приложенную к афгану «усладу» в кедровую шкатулку. И теперь, вся в крови, лежа на ковре, сжимая в руке желтый квадрат, она отказалась от попытки забыть. Подумала: «Бул! Конец!» – и заплакала. Она понимала, что не способна на связные, последовательные воспоминания, но, возможно, значения это не имело: порядок в воспоминаниях удалось бы навести позже, когда возникла бы такая необходимость.

• Предыдущая
• 65/130
• Следующая