История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен - Страница 42

• Предыдущая
• 42/130
• Следующая

Медсестра улыбается и говорит ей:

– Именно это Скотт и сказал – что он сливается с тем, что окружает его. – Тут девушка краснеет. – Он попросил нас называть его Скотт. Прямо-таки потребовал. Надеюсь, вы не возражаете, миссис Лэндон. – У этой юной южанки «миссис» превращается в «миз», но ее выговор совершенно не нервирует Лизи в отличие от случая с Дэшмайлом.

– Отнюдь. Он требует этого от всех девушек, особенно симпатичных.

Медсестра улыбается и краснеет еще сильнее.

– Он сказал, что видел, как я вошла и посмотрела прямо на него. И сказал что-то вроде: «Я всегда был одним из самых белокожих белых людей, а после того как потерял столько крови, должно быть, вошел в первую десятку».

Лизи вежливо смеется, но у нее начинает жечь желудок.

– Разумеется, с белыми простынями и его белой пижамой… – Молодая медсестра начинает успокаиваться. Она хочет поверить, и Лизи не сомневается, что она верила, когда Скотт ей все это рассказывал и смотрел на нее яркими карими глазами, но теперь начинает понимать абсурдность только что сказанного.

Лизи спешит ей на помощь.

– А еще он умеет замирать, – говорит она, хотя Скотт – один из тех, кто пребывает в постоянном движении. Даже читая книгу, он ерзает в кресле, грызет ногти (на какое-то время перестал грызть после ее гневной тирады, потом снова начал), почесывает руки, как наркоман, которому требуется очередная доза, иногда даже начинает поднимать пятифунтовые гантели, всегда лежащие рядом с его любимым креслом. Насколько ей известно, не дергается он, лишь когда глубоко спит или пишет и работа идет очень даже хорошо. Но на лице медсестры по-прежнему читается сомнение, поэтому Лизи продолжает ее убеждать радостным тоном, который звучит ужасно фальшиво даже для нее самой: – Иногда, клянусь, он словно превращается в предмет интерьера. Я сама проходила мимо него, и не один раз. – Она касается руки медсестры. – Я уверена, то же самое произошло и с вами, дорогая.

Она уверена, что ничего такого не произошло, но медсестра дарит ей благодарную улыбку, и тема отсутствия Скотта закрывается. «Или скорее мы с ней закончили, – думает Ли-зи. – Как с маленьким камнем, который сам вышел из почки».

– Сегодня ему гораздо лучше, – говорит медсестра. – Доктор Уэндлштадт заходил к нему рано утром и был просто потрясен.

Лизи в этом нисколько не сомневается. И лишь говорит медсестре то, что сказал ей Скотт много лет назад в квартире в Кливс-Миллс. Тогда она подумала, что это всего лишь расхожая фраза, но теперь она сама в это верит. Да, и верит на все сто процентов.

– Лэндоны поправляются очень быстро, – говорит она, а потом идет к мужу.

Он лежит с закрытыми глазами, повернув голову набок, очень белый человек на очень белой кровати (и это чистая правда), но не увидеть его невозможно из-за гривы темных и длинных, до плеч, волос. Стул, на котором она сидела прошлым вечером и ночью, стоит на том же самом месте, где она его и оставила, и она вновь садится на него. Достает свою книгу, «Дикарей» Ширли Конран. Вынимает закладку и чувствует на себе взгляд Скотта. Поднимает глаза.

– Тебе сегодня получше, дорогой? – спрашивает она.

Он долго молчит. Дыхание по-прежнему свистящее, но крика в нем, как на раскаленном асфальте автостоянки, когда он молил о льде, больше нет. «Ему действительно лучше», – думает она. Потом с усилием он перемещает руку, пока не накрывает ее ладонь. Сжимает. Его губы (они выглядят ужасно сухими, чуть позже она принесет ему гигиеническую помаду) раскрываются в улыбке.

– Лизи, – говорит он. – Маленькая Лизи.

Он засыпает, накрыв ее руку своей, и Лизи это вполне устраивает. Она может переворачивать страницы книги одной рукой.

Лизи шевельнулась, как женщина, пробуждающаяся от сна, посмотрела в окно водительской дверцы «BMW», увидела, что тень ее автомобиля на чистеньком асфальте у магазина мистера Пателя заметно выросла. В пепельнице лежал не один окурок, не два, а три. Она повернулась к ветровому стеклу и увидела женское лицо в одном из маленьких окошек заднего фасада магазина, за которым, должно быть, располагалась подсобка. Лицо исчезло, прежде чем она успела определить, жена ли это мистера Пателя или одна из двух его дочерей-подростков, но выражение лица уловила: любопытство и озабоченность. В любом случае ей следовало уезжать. Лизи включила заднюю передачу, развернулась, радуясь тому, что тушила окурки в пепельнице, а не бросала в окно на чистый асфальт, и вновь поехала к дому.

Воспоминания того дня в больнице (и сказанного медсестрой) – еще одна станция була?

Да? Да.

Что-то лежало с ней в кровати этим утром, и теперь она готова поверить, что это был Скотт. По какой-то причине он послал ее на охоту за булом, точно так же, как его большой брат Пол посылал на такие же охоты самого Скотта, когда они были несчастными мальчишками, растущими в сельской части Пенсильвании. Только вместо маленьких загадок, которые вели от одной станции к другой, ее вели…

– Ты ведешь меня в прошлое, – тихим голосом сказала она. – Но почему ты это делаешь? Почему? И где находится это гиблое место?

Тот, за которым ты охотишься, хороший бул. Он ведет за пурпур.

– Скотт, я не хочу заходить за пурпур. – Лизи уже подъезжала к дому. – Будь я проклята, если хочу заходить за пурпур.

«Но не думаю, что у меня есть выбор».

И если все так, как она думала, и следующей станцией була станут воспоминания об их уик-энде в «Оленьих рогах» (предсвадебный медовый месяц), тогда ей требовалась кедровая шкатулка доброго мамика. Это все, что осталось у нее в память о матери, потому что

(африканов)

афганов[58] уже не было, и Лизи полагала, что для нее эта шкатулка являлась своеобразной архивной комнатой, как та, что в рабочих апартаментах Скотта. Именно туда она складывала всякие памятные вещички

(СКОТТ И ЛИЗИ! РАННИЕ ГОДЫ!)

в первые десять лет их семейной жизни: фотографии, открытки, салфетки, книжицы спичек, меню, подставки для стаканов, всякую прочую ерунду. Как долго она собирала эту коллекцию? Десять лет? Нет, меньше. Максимум шесть. Может, еще меньше. После «Голодных дьяволов» их жизнь стремительно менялась – речь не только о поездке в Германию, но обо всем. И очень скоро стала напоминать безумную карусель в конце фильма Альфреда Хичкока «Незнакомцы в поезде». Она перестала собирать салфетки и книжицы спичек, потому что они бывали в слишком многих коктейль-холлах и ресторанах слишком многих отелей. Очень скоро она вообще перестала что-либо сохранять. И кедровая шкатулка доброго мамика, которая пахла так сладко, когда ее открывали, где она теперь? Где-то в доме, это точно, и Лизи собиралась ее найти.

«Может, она и окажется следующей станцией була», – подумала Лизи, а потом увидела впереди свой почтовый ящик. Крышку откинули, внутри лежала пачка писем, схваченная резинкой. Из любопытства Лизи остановилась рядом со столбом, на котором крепился почтовый ящик. Когда Скотт был жив, она часто приезжала домой и обнаруживала, что ящик забит до отказа, но теперь писем стало заметно меньше, и обычно они адресовались «ПРОЖИВАЮЩЕМУ» или «МИСТЕРУ И МИССИС ВЛАДЕЛЬЦАМ ДОМА». По правде говоря, пачка была тоненькая, четыре конверта и одна почтовая открытка. Мистер Симмонс, почтальон, должно быть, положил письма в ящик, хотя обычно он использовал резинку или две для того, чтобы закрепить их на металлической крышке. Лизи просмотрела конверты: счета, реклама, открытка от Канти – а потом сунула руку в ящик. Нащупала что-то мягкое, пушистое, влажное. От удивления вскрикнула, отдернула руку и увидела на пальцах кровь. Снова вскрикнула, на этот раз от ужаса. В первый момент не сомневалась, что ее укусили: какая-то зверюга подобралась к ящику по деревянному столбу и устроилась внутри. Может, крыса, а может, кто-то и похуже, скажем, бешеный сурок или детеныш скунса.

• Предыдущая
• 42/130
• Следующая