Небо в огне - Тихомолов Борис - Страница 75
- Предыдущая
- 75/88
- Следующая
Я встал, стараясь изо всех сил казаться спокойным.
- Ему не на чем лететь, товарищ командир.
- Та-а-ак, - все еще глядя перед собой, с угрожающей интонацией в голосе оказал он.- А «девятка»?
- «Девятка» неисправна, товарищ командир. Вы же знаете, Картин врезался на ней в деревья. Самолет разрегулирован.
Командир, вперив в меня тяжелый взгляд, опросил с расстановкой:
- Кто вам это оказал?
- Это я вам говорю.
Подполковник растерялся. Он вскинул голову, хотел что-то возразить, но передумал, видимо, сбила с толку моя решительность: никто в полку никогда ему не возражал, а тут…
Тяжелая рука потянулась к бобрику волос, пригладила, поправила ремень с громоздкой деревянной кобурой маузера, который он, не участвуя в боевых полетах, неизвестно зачел! носил.
- Хорошо, - после длинной паузы сказал Гусаков и кивнул на выход.- Выйдемте отсюда.
И мы, сопровождаемые изумленными взглядами летчиков, вышли. Оба. Я впереди, он за мной, будто вел меня под конвоем. Мы отошли подальше и остановились. Было уже темою, но не настолько, чтобы не заметить, как любопытные высыпали из землянки.
Я был спокоен, совершенно спокоен: правда на моей стороне, и командир сам это доказал своим нелепым предложением поговорить наедине. Он был в невыгодном положении: в разговоре с глазу на глаз я мог, отбросив уставные положения, высказать ему все, что думал. А думал я о нем нелестно.
Дело в там, что я вспомнил одну историю, слышанную мною в первые дни войны. Один летчик (это был Гусаков), возвращаясь на «ИЛ-4» с боевого задания, был так потрясен обстановкой над целью, что забыл о Карпатах и врезался в пологую вершину горы. Но ему повезло: самолет только скользнул по альпийской лужайке и, погнув винты, остался лежать на земле. Никто не пострадал. Все вылезли, кроме летчика.
- Командир!-крикнул штурман.- Командир!
Но командир молчал. Может, ушибся, потерял сознание? Кинулись к кабине, открыли фонарь. Гусаков был невредим, но явно не в себе: широко раскрытые глаза, крепко стиснутые челюсти. Он сидел, судорожно сжав могучими руками штурвал. Ни просьбы, ни уговоры, ни физические усилия не могли оторвать его от управления. Трое суток отдел человек: не пил, не ел, пока не потерял сознание.
И потом началось. Неудержимый панический страх перед боевыми полетами завладел всем его существом. Поскольку случай был редчайший, к нему относились вниманием: что же - шок! Комиссии, перекомиссии, длительные отдыхи, лечения. А он-здоровый, высоченного роста мужчина, легко играющий двухпудовыми гирями, терпел любые унижения, лишь бы только его снова не вернули в полк.
Время стерло первое впечатление и мление о нем. Сменились люди, которые знали его. А новые обратили внимание - не может найти применения высокий, богатырского сложения человек. «А сделаем из него командира!»- и сделали. И не ошиблись. Вновь околоченный полок сразу же стал отличаться от других организованностью, дисциплиной и боевыми достижениями. На месте оказался человек!…
И вот мы стоим друг перед другом в сумеречной темноте. Я понимал его. Он запутался в нагромождении причин и теперь хочет выкарабкаться. Его любимец вывел из строя самолет, и Карпину по закону военного времени грозил трибунал. Трибунал повлек бы за собой… Многое повлек бы за собой трибунал!
Сейчас, пытаясь подавить меня своим величием, подполковник раздумывал, с чего бы начать. Мое вызывающее поведение он расценивал по-своему («Значит, кто-то стоит за его спиной»). А кто стоял за моей спиной? Смешно подумать, никто! Но он не знал этого и боялся меня.
- Ну, -наконец сказал Гусаков, поправляя портупею.- Продолжим разговор.
- Продолжим.
Гусаков засопел, распаляя себя:
- Так кто же в полку командир, я или вы?
- В полку вы, в эскадрилье я.
- Вон как?-удивился Гусаков.- А если я вам прикажу!
- Прикажите, - холодно сказал я.- Это ваше право. По уставу я обязан выполнить любое приказание вышестоящего начальства, даже такое вот - преступное, а потом обжаловать его, что я и сделаю. Я тотчас же напишу рапорт командующему об отказе служить в вашем подчинении и объясню причины. Я от этого не потеряю ничего, для меня везде найдется боевой самолет.
Наступило тягостное молчание. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и скрипел амуницией. А я глядел на звезды, и в груди у меня было пусто.
- Гм, да, -наконец примирительным тоном сказал Гусаков.- Не будем ссориться. Нам вместе воевать. Пошли, скоро вылет.
Я надеваю парашют, собираясь забраться в кабину, и вдруг слышу, кто-то опросил:
- Где командир?
Подошел Алексеев. Он прерывисто дышал - видимо, бежал ко мне от дальней стоянки. В голосе явная обида:
- Товарищ командир, а вы меня обманули!
- В чем?
- А как же! Мне дали тысячу пятьсот, а себе взяли две.
Я от души смеюсь. Мне чертовски нравится этот парень.
- А-а-а, бывает, бывает. Ну ладно, Алексеев, так и быть, завтра повезешь две!
И опять смеюсь, но уже про себя. Завтра я его тоже обману: ему дам две, а себе возьму две с половиной.
Мы вылетаем дружно - двенадцать самолетов, а «девятка» осталась на приколе.
И вернулись мы дружно, все двенадцать экипажей. Ожидая штурманов, заполнявших боевое донесение, летчики делились впечатлениями. Пуще всех шумели мои. Оказывается, с этой загрузкой никто не почувствовал никакой разницы. Так же бежала машина, так же оторвалась. Летчики других эскадрилий ревниво прислушивались.
- А форсаж на взлете давали?
- Форса-аж?! Что ты! Нам комэска запретил. Говорит: «Жалейте моторы!»
Я смеюсь про себя: тут все дело в самовнушении. Конечно, когда смотришь на самолет, под брюхом которого висят полутонновые чушки, так оторопь берет. Уж очень они большими кажутся против соток. Привыкнуть надо, и все тут. А самолету все равно, что поднимать - бензин или бомбы.
А в столовой сюрприз, во всю стену плакат: «Пламенный привет тяжеловесной эскадрилье!»
- Ого! Вот это да-а-а. Си-ила!
Конечно, законные сто граммов, оживленные разговоры. Мои ребята чувствуют себя именинниками. Направо и налево дают советы. Они уже асы, тяжеловесы.
Легли спать в приподнятом настроении, а проснувшись, узнали: не вернулся Красавцев…
- Как не вернулся?! Ведь он же не летал?…
- Вот то-то и оно, что летал! Позже только, когда полк ушел. Командир вызвал…
У меня оборвалось в груди. Все-таки сделал по-своему… Списал самолет! Война… Теперь с него взятки гладки…
Джек Лондон - хороший парень!
- Алексеев шагал вдоль железной дороги. Тихо, пустынно. Хрустко шуршала под ногами полынь. Солнце поднялось высоко. Жарко. Снял телогрейку, понес в руках. В заплечном мешке хлеб, сало, десятка полтора вареных яиц, несколько головок чеснока, солдатская фляга с водой -снабдила мать Овагимяна. Жить можно, только бы через Сиваш перебраться. Корюн предупредил: самый трудный участок - между станциями Мамут и Соленое озеро - полицаев полно. Задерживают всех, кого ни встретят. Волокут в комендатуру, а там немецкий офицер проверяет документы.
Перед тем как отправиться в путь, встал вопрос: как идти - прямо по дороге или в обход, по степи? Корюн сказал: «Только прямо!» Алексеев усомнился: «Лучше, наверное, в обход, по степи - подписи-то на документе фальшивые». «Нельзя в обход! - предупредил Корюн.- Заподозрят сразу, тогда и документы не помогут».
И вот он идет, и не прямо, и не в обход. Узкая тропинка, полынь, колючка. Слева голая степь, справа насыпь железной дороги. За насыпью шоссе, и оттуда то и дело слышится шум проезжающих автомобилей или треск мотоциклов. А здесь никого!
Станцию Мамут все же обошел стороной, и уже к вечеру, отмахав больше двадцати километров, вышел к лиману. В лицо пахнуло влажной прохладой. Голые пустынные берега. Ни камышинки! -В ясном небе, расправив крылья, ходили кругами аисты. Глядя на них, Алексеев вздохнул: «Вот бы мне сейчас крылья!»
- Предыдущая
- 75/88
- Следующая
