Стая - Филиппович Александр Сергеевич - Страница 29
- Предыдущая
- 29/42
- Следующая
Было еще вовсе темно, и потому ярко, почти по-зимнему сквозь иглы пушистых лап сосны, перемигиваясь, поблескивали в небе звезды. Кое-где на деревьях плоско и черно проглядывали в холодеющем воздухе нижние, давно умершие и высохшие сучья, и впереди перед ним до следующего борка серело внизу болото, еще до краев полное взматеревшего снега.
Утренник потихоньку крепчал, до треска выстужая натаявшую за прошлый день воду, не успевшую под глубокими еще снегами застыть к полуночи. Эти морозные потрескивания и шорохи всякий раз заставляли его вздрагивать и, повернув на звук голову, замирать недвижно и с напряжением всматриваться в предрассветные сумраки. В конце концов он не выдержал постоянного ожидания опасности и перескочил на ветку выше, где хвоя была гуще. А затем и еще повыше. И еще. Пока и вовсе не очутился у самой макушки своей привычной сосны, с которой всегда токовал прежде.
Беспрерывно, чутко и с ожиданием прислушиваясь к жизни тайги и всматриваясь в глубину болота, он уж и с беспокойством начал замечать, как на востоке помаленьку принимается бледнеть небо. Временами в предутренних шорохах ему чудилось даже близкое квохтанье копалухи, прилет которой он вдруг попросту, может быть, прозевал из-за мороза, шумно сковывавшего в этот миг деревья и землю.
Но вот над соснами, что вставали тотчас за болотом, какое сейчас он уже видел перед собою целиком, прорезалась и узкая розово-сиреневая полоска зари. Он было и вовсе решился впервые нынче подать свой голос, как позади в бору по стеклянно-стылому целику звонко промчал в ольховую урему заяц, то ли убегавший от лисы, то ли ошалевший от гулкости морозного утра и потому — от своих собственных шорохов.
И тут уж он сам суматошно отчего-то сорвался со своей сосны, опушкою бора протянул по окоему болота, да и запал снова в надежную крепь.
Весна случилась резкой, с каждодневными сильными утренниками, которые постоянно вымораживали обильно натаявший днями снег, и потому он еще несколько раз молча и напряженно дожидался рассветов все на той же заветной и привычной своей сосне, пока не решился однажды нарушить все же безмолвие и впервые нынче, объявив о своем прилете на ток, подать голос, лишь скиркая и следом тотчас прислушиваясь, но так и не заводя еще самой песни. Тайга, однако, отозвалась ему одной покойной тишиной да обычными нынешними потрескиваниями нарождающегося в эти самые мгновения молодого утреннего льда, сколько он ни вслушивался. Нет, ни песня, ни звук крыльев подлетающего сородича не отозвались ему. Природа по-прежнему оставалась незыблемо безмолвной.
Так, молчанием одним, и заявил ему в то утро о себе его новый нежданно-негаданный противник — одиночество. Противник словно бы заранее на этот раз непобедимый, поскольку оказался он невидим и неразличим.
Тем не менее он, этот новый-то, нежданно-негаданный враг-противник, хоть и неосязаемый, коварно, однако, и неслышимо присутствовал всюду и во всем вокруг — и в безответных предрассветных сумерках, и в глухо недвижной ночной тайге, все более через край наполнявшейся терпкими запахами новорожденной смолы, и в журчанье устремлявшихся в болота и низины ручьев, и в жадных глотках талой воды, какою он напивался, когда с восходом солнца покидал заветную свою сосну. Каждый глоток этой вешней воды еще более мутил его зрение и оглушал беспредельным стоном тишины, еще более лишал покоя и терпения, чтоб дождаться следующего утра, и с тем неумолимо со дня на день убавлял в нем всякую надежду обороть все же его, незнакомого этого, нового совершенно, явившегося вдруг нынче откуда ни возьмись и обступившего его со всех сторон, хитро затаившегося врага.
И предчувствие обреченности на борьбу с ним день ото дня делалось все тревожнее и невыносимее.
Все раньше поднималось солнце, и все выше очерчивало оно в безоблачном небе свой победный дневной путь.
На еланях и косогорах осел постепенно серый, ноздревато оледеневший снег, а по ложбинам, где еще первые шустрые ручьи прошибли себе ходы, вырвавшись из-под сугробов и коряжин к теплу и свету, показались свежие проталины.
И дни и ночи как бы потеряли для него всякое значение: он постоянно ожидал теперь прихода лишь одной короткой и чуткой предрассветной поры. Весь мир, вся окружавшая его реальность распались нынче как бы надвое: с одной стороны, существовал по-прежнему он сам, с собственной тревогой и предчувствием обреченности, а с другой — оно, это столь внезапно обрушившееся на него одиночество, с каким он даже и был готов сразиться, чтоб одолеть его, если с ним возможно было сойтись, как с сородичем-соперником, в честном и открытом единоборстве. Но оно оставалось невидимым и неуловимым и вместе с тем наличествовало откровенно повсюду, преследуя и изматывая.
Пожалуй, лишь в тихие мгновения пред восходами солнца он еще мог ненадолго надеждою и жаждою жизни обороть его, нового своего врага, неуловимого, как присутствующий везде воздух, даже и не сшибаясь с ним в бою, а только одними звуками своих песен, на какие должен же был все равно кто-нибудь да откликнуться, если уж сама природа заставляет его петь каждой весной. И потому все нетерпеливее продолжал он еще в ночи подлетать к старой заветной сосне, раз за разом заводя скирканье, не дотягивая, однако, до самой трели, чтоб вовремя уловить в ответ долгожданный отклик.
Наконец ожидание борьбы и победы измаяло его настолько, что он запел, первым начав этот бой с намерением в этот раз наверняка победить отчаяние, обреченность и безмолвие, какими день за днем, мгновение за мгновением упорно и устремленно убивал в нем жизнь его новый и ловкий враг.
Распушив хвост, грозно приопустив напрягшиеся крылья, готовый и к схватке, и к свадьбе, он, вытянув вперед шею, заскиркал в этот раз громче и требовательнее, чем до сих пор, а затем, точно обращаясь к пробуждающемуся небу, в котором, еще недавно посверкивавшие сквозь хвою, сейчас одна за другою гасли звезды, запрокинул свою бородатую голову и запел уже настоящую песню любви и борьбы, первую в этом году. Он пел, закрывши глаза, и после первой песни, успев лишь набрать достаточно воздуха, почти не скиркая уже, спел и другой раз. И следом третий. И лишь после этого, переводя дух, дал себе время осмотреться вокруг, еще не остывший и теперь, кажется, все-таки победивший: почудилось ему в тот миг, будто, отозвавшись на песню, внизу робко квохнула копалуха, подлета которой он мог вполне и не расслышать.
Точно — в следующий миг он словно бы и различил даже ее саму на проталинке подле рогатого, что тебе сохатый, выворота и стремительно упал вниз к ней, торжественно и нарядно взъерошенный, опьяненный собственной песней.
Но он ошибся — пред ним среди прошлогодней, убитой еще осенними заморозками травы торчал обгоревший и прогнивший пенек. Почудившейся ему вдруг подруги нигде не было. Он вспрыгнул на выворот, во все стороны над собою выставлявший давно омертвелые корни, но и там, дальше, насколько вокруг было видно, его не поджидал никто, кроме все того же необъяснимо недосягаемого противника, какой, в этот раз обернувшись вдруг словно бы обыкновенным филином, по-разбойничьи прохохотал ему в ответ из далекой чащи.
Над тайгой к этому времени пробились первые лучи солнца, и он, тяжело взлетев, покинул ток поначалу все же без отчаяния и безнадежности: а вдруг он не ошибся, вдруг она все-таки прилетала сегодня, но кто-то другой, какой-то трусливо безмолвный и подло коварный петух, подлетев к ней первым и присваивая чужую песню, увел копалуху за собою, испугавшись открытого поединка?
Безнадежность и отчаяние настигли его чуть погодя. Днем. И уже привычно укрепились к ночи до нестерпимости.
То, что теперь перед рассветами он переживал и испытывал, было уже не просто голосом его плоти и страстью, какие время от времени предназначено испытывать всему живому, все это являлось для него сейчас непреложным и обязательным законом природы, какой он был обязан и нынче использовать безоговорочно, несмотря ни на что, потому как лишь для одного этого, в сущности, он и появился когда-то на свет — пока жив, он должен продолжать свой род. И потому снова всю ночь после захода солнца его, затаившегося, миг за мигом хладнокровно уничтожал, не нанося при этом, однако, ни единой видимой раны, его новый жестокий противник: родные борки и болота вокруг оказались для него этой весной вдруг отчего-то мертвы настолько, что отныне ему среди них больше не было места.
- Предыдущая
- 29/42
- Следующая
