Кола - Поляков Борис - Страница 50

Из-за самовара Шешелову хорошо видна Дарья. Кольцо обручальное, старенькое, серебряное, на левой руке. Сколько ей лет? Она не моложе его. Хлопочет, хлопочет, не посидит. Подвижность завидная. А руки, как и у него, пергаментные. Иссохла кожа.

– Ну, сидят девушки, шьют-вышивают, песни поют. Про беседника да про миленочка. Старушка кудельку прядет, радуется: парней и духу нет – так она зорко доглядывает. Только это порадовалась она, смотрит – оживились девушки, улыбчивые все стали. Прямо на месте не усидят. И невдомек ей, что парни в окно с ними знаками переговариваются. Стала тут бабушка приглядываться, хитро так, будто принюхивается. Вот-вот обнаружит парней, прогонит. А Нюшка, племянница кузнецов Лоушкиных, девка бедовая да озорная, возьми тут и потолкай в бок бабушку-то. Старушка не подумала, что это лукавство девушкино, вздернулась и давай хохотать. Громко эдак. Ну прямо уняться никак не может. Тут и девки и парни за окном тоже давай смеяться. Так вот и просмеяли бабушку.

От горячего чая и шанег Шешелов согрелся. В кухне пахло теплым покоем жилья, сытостью, чистотой. Пол свежемытый, на нем узорные половики... Молодежь просмеяла бабушку. Огонь свечи отражается в самоваре, колышет по углам тени. В окне чернота. Темень налипла на стекла.

А где-то земля без снега. Ночи теплые и короткие. Шелестит зелень. Звезды яркие, низко. За утром – день с солнцем и зноем. Пыль из-под ног застилает глаза, скрипит на зубах, сушит глотку. Хочется пить. Ужасно хочется пить. Трещат ружейные выстрелы, бухают пушки. Следует убивать, убивать. Следует быть убитым. Кому-то нужна победа, кому-то глоток воды. У всякого свои беды. У кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий... Молодежь просмеяла бабушку. Почему Дарье не приходят такие мучительные, как ему, мысли?

– Что, Дарья, думаешь: вдруг да война случится? – спросил тихо и сам испугался сказанного. Опять в груди защемило предчувствием надвигающейся беды.

– Что, батюшко, думать? Люди сказывают, происходит она уже.

И вздохнула, руки на миг остановились:

– Про войну лучше слушать, чем знать ее. Я в первый год замужества овдовела. Бог на войне муженька прибрал. Не знаю, где и могилка.

– На французской?

– До нее еще. Года за три.

– Какая же это война была?

– Кто ее знает, какая. Сколько свет стоит божий, все война. Убивают люди людей, убивают.

– С кем же тогда воевали?

— На кораблях с войной приходили какие-то немцы. Аглицкие, сказывают. Это у них кафтаны-то красные?

— У них.

— Вот, они воевали Колу. И Матвей наш тогда охромел.

– Он на войне охромел? – Шешелов сам почувствовал, как уважительно переспросил. Будто добрую весть про близкого человека еще раз хотел услышать.

– Да ведь как сказать – на войне? Ходил на купеческом судне он. Помощником у Герасимова. Купец-то архангельский с норвегами торговал. Судно-то и заполонили эти самые, аглицкие. Посередь пути, в море заполонили.

– Как же он охромел?

Дарья поправила на голове платок, умостилась удобно, сказала словоохотливо:

– А вот, коли охота есть, слушай. Сказывать стану.

В каком же году это было? В десятом, к осени ближе. Шли на лодье они в Норвегию с хлебом. А тут в аккурат корабли аглицкие стали русские суда сыскивать. Которые грабили да сжигали, а которые, с хлебом к примеру, в Англию уводили.

Шли они, значит, шли, – Герасимов кормщиком, а Матвей у него помощником, – и все диву давались: ни единого суднышка не было им навстречу. Не чума ли уж в Норвегах случилась? Так они про себя думали. Об аглицких-то разбоях они тогда и не ведали и не знали. Да. Идут они у Норвегии, смотрят – три больших корабля стоят в тихой бухточке. Без парусов, и, видать в трубу, оснастка не купеческая у них на мачтах. Да и стоят в таком месте, где никто никогда не стаивал.

И опять они подивились да и прошли мимо. А потом уж смотрят: корабли из бухты повышли, паруса на себя подняли и ну догонять лодейку. Резво эдак бегут. Тут и Герасимов с Матвеем все поняли. Они тоже стали свою команду на мачты слать: чтобы там парусов добавить. Лодья стала даже зарывать носом. А аглицкие давай тут палить из пушек: стойте, дескать, однова, мол, нагоним.

Оно бы, конечно, поближе к ночи, может, и продержались бы. Но тут днем все случилось. День стоит в середине августа еще долгий. И через сколько-то там часов нагнали аглицкие лодейку. Подошли прямо к борту и давай на палубу прыгать. При ружьях, саблях, при пистолетах. Матвей тут было силе повоспротивился, но его повалили и ногами поиспинали. Потом всех повязали и в трюм закрыли, а сами стали лодьею управлять: команда, значит, аглицкая и офицер при них. И пошли в Англию.

Ну, шли они, шли, а тут падера случись ночью, ветер сильный да волны. А Матвей, еще перед самым аглицким нападением, ножи у всех своих пособрал и припрятал в трюме. Ну и ночью тогда они путы все на себе посрезали и изловчились из трюма выбраться. Лодью, значит, себе вернуть. А тут часовой на палубе, да с ружьем. Он взял да и стрельнул в Матвея...

Матвей-то проворный смолоду был. Коль прежде бы, до побоев, он непременно сумел бы ружье перенять. А тут бит сильно был перед тем. Вот и не увернулся...

– И попал часовой? – не утерпел Шешелов.

Дарье было, похоже, о чем помолчать. Она погодя лишь вздохнула, но ответила так же ровно:

– Попал.

– И что потом было?

– Что потом? – Дарья будто из забытья Шешелова переспросила. – Ну Герасимов тут же был, еще коляне бежали. Смяли они этого часового. Подняли и кинули за борт в темень. Настолько были ожесточены. Матвей-то после рассказывал, что хоть и корчился сам по палубе в бессознательности почти, но слышал, как страшно кричал часовой. Такого крика Матвей больше в жизни своей не слыхивал. И теперь еще Матвей помнит, как тот крик умолк за бортом.

Дарья закончила свой рассказ, а Шешелову все слышался крик – не бедолаги, выброшенного за борт, а немощный крик Матвея. Коптила свеча. Писарь, угрюмый и дерзкий, увиделся Шешелову сейчас иначе. Но ведь известно: в рассказах не без прикрас. Дарья знает о скрытой их неприязни. И, может, хочет только хорошее рассказать о Матвее.

– Почему, Дарья, думаешь, что так было?

– А как же, батюшко? Так и было. Тут ведь, господин мой, сколько годков-то минуло? Почитай, сорок с лишком. А на судне кольские были не один Матвей да Герасимов. Каждый свое опосля рассказывал. – И опнулась чуть, помолчав, согласилась охотно с ним, однако не отступила от своего. – Может, оно и вправду не так что было, откуда мне знать.

– Что же потом стало?

— Потом? Что стало – пленили они матросов вражьих. И офицера ихнего. Всех пленили, окромя того, что за борт кинули. Ну, и как шли к норвегам с грузом, так и пошли туда. В Норвегах, по тамошнему начальству, передали англичан. А потом в Колу вернулись. Игнату после уж награда от царя вышла. Как старшему, значит, крест ему.

– Почему же в Норвегию пленных сдали?

— А куда же их? Мы ведь в соседях живем. Им не с аглицкими, с нами дружить сподручнее. По-соседски и сделали.

— Что же Матвей? Тогда и охромел он? – Шешелов впервые назвал по имени писаря.

— Тогда и есть, батюшко, охромел. – Она подрезала у свечи фитиль, встала, прибрала на столе игрушки, тронула самовар. – Остыл. Подогреть, может? Шаньги еще горячие.

Шешелов не возражал. Уходить из кухни ему не хотелось. Дарья налила воды в самовар. Разжигая сухую лучину, досказывала:

— Не пофартило Матвею в жизни. И умен, и душой добрый, и работящий – а не пофартило.

– Что же так?

— Видишь, смиренья в нем не было. Такой уродился уж. Все хотел от сердца да сгоряча вершить. И стерпеть лишний раз не мог. Вот судьба и ломала его. – В голосе Дарьи сочувствие и теплота неприкрытые.

Спросил о мелькнувшей догадке с улыбкою:

— Никак, ты его любила?

Дарья поставила трубу на самовар, отерла о фартук руки.

– А что, барин, сказать? Жалела, дело прошлое.