В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война - Окулов Андрей Владимирович - Страница 13

Я ему говорю:

— После такого приглашения народу тьма соберется, но разочаруется, если взамен обещанного им лекции читать будут!

Они все очень славные: русские бельгийцы, русские французы, русские американцы…

Ходят в церковь, играют на балалайках, устраивают «русские балы», многие серьезно пытаются сохранить язык. Это для них — главная проблема. Советская власть — йотом.

Им не надо было отыскивать через знакомых запрещенные книги — «па одну ночь», — читать газеты между строк, учиться плавать в океане лжи.

Они могут протянуть руку и снять с полки «Архипелаг ГУЛАГ», но 90 % его не читали — толстая книга, скучно. А политика — грязно и запутанно.

Они бывают в России — как туристы или переводчики, а то и представители иностранных фирм. Вот один рассказывает, как чай с Горбачевым пил. Нашу компанию на съезде прозвали «Lcs monstres du Francfort» — «чудовища из Франкфурта». Просто мы иногда от скуки устраивали мелкие хохмы. Например, забрались в два часа ночи в радиорубку, вышли в эфир со словами «Мы не спим — никто не спит!» и устроили концерт «но заявкам и без».

Перед очередным съездом пришел протест из Парижа — требуют читать лекции но-французски, а то «русской» молодежи ничего не понятно. Вы на них надеялись, Валенок? «Наша цель — национальное и религиозное воспитание молодежи. Политики не надо. Они должны оставаться русскими!» Для чего?

…Петровича арестовали вскоре после нашего отъезда из Питера — за «незаконный промысел». Припомнили и то, что меня прятал. После лагеря он остался без половины желудка, сердце тоже начало сдавать. Те, кто его видел, рассказывали, что в последние месяцы он потерял всякий интерес к жизни. Умер на операционном столе.

Посадили Лёвку из «Ленинградской банды». Посадили Наталью Михайловну, мою учительницу рисования — за участие в женском самиздатском журнале. Она раскаялась…

Есть такая пословица: «У каждого своя беда, у одного — похлебка жидковата, у другого — жемчуг мелковат». Попробуйте объяснить третьему поколению эмигрантов, что от того, сохранят они язык или нет, будут ли играть на балалайках и носить русские рубашки, — в самой России от этого ни жарко ни холодно.

Любая экстерриториальность — штука обманчивая и недолговечная. Нельзя долго жить в придуманной стране. Можно сохранить что-нибудь на час-другой, до лучших времен. Чуть-чуть задержался — и ты в гетто. Думал, отгородился, а тебя уже не выпускают— сиди, не рыпайся, а то баланды не получишь!

Русская эмиграция тоже думала, что сбережет истинную Россию до дней «Весеннего похода». Поначалу удалось: журналы, газеты, церкви, даже университеты. Кругом чужая жизнь течет, не задевает, мы — в своей, русской, лодке!

Пройдут годы — а дети с родителями на разных языках разговаривают. Или еще хуже: говорят по-русски, а думают уже не по-нашему.

Вот им уже Горбачев понравился — улыбается, президентом себя называет, жену по-заграничному одевает. Когда Черненко еще не совсем умер, в 1984-м, приехал Михаил Сергеевич в Англию, Раиса — бриллианты покупать. Потом приходит в библиотеку Британского музея и спрашивает:

— У вас книги Шекспира есть?

Английские комментаторы кипятком от восторга уписались: «Она знает, кто такой Шекспир!» Нет чтобы с ледяным выражением лица ответить: «Сегодня, к сожалению, не завезли. А вы Пушкина читали?»

Если банда мелких уголовников захватит королевский дворец, то даже через семьдесят лет из пахана короля не получится. Пусть оп хоть все мантии из королевского гардероба примерит и паханшу заставит улыбаться, как в Голливуде. Посмотрите — он же скипетр вверх ногами держит и слово «экстерриториальность» выговорить не может!

«Но как хочется верить! Он ведь все сразу не может, мешают ему…»

Хочется? Тогда верь во что хочешь, страна свободная, никто не запретит. Это твоя страна — свободная. Моя — нет.

В 1990-м перестроечном году хотел Питер повидать. Приглашение сделали, из районного ОВИРа ответ пришел:

«Согласно Закону о пребывании иностранцев на территории СССР, § 24, пункт 1, Андрею Окулову въезд на территорию страны запрещен». И всё.

Знакомый звонит в пресс-центр МВД:

— Что за закон такой? Нигде найти не можем.

Ему в ответ:

— Не можете, потому что закон — секретный. Что там написано, знать вам не положено.

— А разве у нас есть еще секретные законы?

— Выходит, есть.

Как были они — козлы, так козлами и остались.

Люди правду искали, хотели как лучше, думали — вот-вот найдут настоящие правила, верную дорогу с указателем: «До правды —10 км».

Вон она — звездочка-невеличка путеводная. То вспыхнет над лесом, то погаснет. Дороги проезжей нет, каждый сам добирается как умеет. Кому — овраг, кому — трясина, кого-то бес водит, один прыгает и пальцем в сторону тычет: «Нашел, нашел!» Не верь ему — кабы нашел, так не кричал бы на весь лес. Другой под кустом устроился — колбасу жует. Не трогай его — он нашел, что искал.

Вспыхнула — нам пора. Постой — это самолет. Не обращай внимания — улетит. Подожди, пока настоящая загорится. Для этого тебе немного экстерриториальности совсем не помешает. Присядь, перекури. Только не прогляди, времени уже почти не осталось.

Франкфурт-на-Майне, весна 1991 г.

Швехат. Венский аэропорт. 11 мая 1980 года. Израильтяне сортировали эмигрантов прямо на месте, меняя свое отношение к ним в зависимости от того, едут те в Израиль или нет. Смуглый чиновник радостно схватил чемодан у старушки, которая вознамерилась отправиться в Землю обетованную, и собственноручно отнес его к соответствующему выходу.

Остальным презрительно заявил: «Сами подумайте, какую пользу вы можете принести Израилю? И какое после этого к вам может быть отношение?»

Увидев наш багаж, состоящий лишь из ручной клади, хмыкнул: «И с этим они собираются начинать новую жизнь в Америке!»

Мы еще сами тогда не знали, что до Америки так и не доедем.

Через затемненное окно автобуса, в котором нас везли в отель «Donau» («Дунай» — весьма романтическое название для обшарпанного заведения, в котором держали эмигрантов), мы старательно пытались разглядеть долгожданный Западный мир. Кроме настенной рекламы с придерживающей спадающий лифчик дамой, ничего особо западного не увидели.

В вестибюле гостиницы двое хмурых людей выдали каждому по 150 австрийских шиллингов и объяснили, что пока нужно привыкать к скромности и воздержанности. Об этом же говорил рукописный плакат на стене: «Здесь есть всё. Но свыкнитесь с мыслью, что очень многое вам еще долго будет недоступно». Кто-то из толпы с хитрой улыбкой спросил: «Где здесь можно поменять рубли? Конечно, вывозить их было нельзя, но, сами понимаете…»

Один из хмурых усталым голосом назвал ему истинный курс советского рубля и посоветовал сохранить эти бумажки как сувениры для детишек.

За дверями отеля «Донау» для нас начался Запад.

Вена — стройный аристократический город, с Питером ее роднит имперский воздух. Но вчерашних советских граждан притягивала к себе не великолепная архитектура столицы бывшей «Лоскутной империи» Габсбургов, а все, что ассоциировалось с недоступным прежде капиталистическим миром. Любая мелочь вроде автомата с жевательной резинкой.

Первое впечатление — самое сильное, и Австрия, казавшаяся форпостом загнивающего Запада, покажется позже милой, но скучноватой провинцией. Но — много позже.

Как можно занять чуть ли не каждый квадратный метр торговой улицы магазином? Почему все так чисто? Почему здесь все есть и откуда это все берется?

Конечно, мы многое знали, из-за этого здесь и очутились, но потрогать руками и убедиться, что сон не кончается… Что реальный мир не кончается в районе станции Чоп и что Запад — не просто выдумка Би-би-си или «Голоса Америки»…

Мать вспомнила несколько слов по-немецки из своего детства в оккупированной Восточной Германии, но большей частью объясняться пришлось мне на моем ломаном английском.