Дикие карты (сборник) - Снодграсс Мелинда М. - Страница 51

• Предыдущая
• 51/114
• Следующая

На самом деле за все двадцать два года действия «Постановления об особом призыве» открыто по нему было призвано всего два человека: Лоуренс Хейг, который попал на государственную службу после того, как выдвинутые против него обвинения в биржевых махинациях провалились, и еще более прославленный туз, чье имя не сходило с газетных заголовков. Дэвид «Парламентер» Герштейн, обаятельный переговорщик «Четырех тузов», получил призывную повестку менее чем через год после освобождения из тюрьмы, куда КРААД упек его за неуважение к Конгрессу. На призывной пункт Герштейн так и не явился. Вместо этого в самом начале 1955 года он совершенно пропал из виду, и даже объявленная ФБР по всей стране облава не обнаружила никаких следов человека, которого сам Маккарти признал «самым опасным радикалом Америки».

«Постановления о диких картах» были звездным часом Маккарти, но, словно в насмешку, именно их утверждение стало началом его заката. Когда эти разрекламированные акты были наконец подписаны и получили законную силу, настроение нации, похоже, изменилось. Маккарти снова и снова твердил обществу, что эти законы совершенно необходимы, чтобы покончить с тузами, подрывающими силу нации. Прекрасно, отвечала ему нация, законы приняты, проблема решена, теперь с нас хватит.

На следующий год Маккарти внес на рассмотрение «Билль о сдерживании распространения инопланетных заболеваний», который предписывал принудительную стерилизацию всех жертв вируса дикой карты — как джокеров, так и тузов. Это было уже слишком даже для самых стойких его сторонников. Билль с треском провалился и в Палате представителей, и в Сенате. В попытке взять реванш и вернуться на страницы газет Маккарти затеял опрометчивую проверку армии, полный решимости вытащить на белый свет «тузов в рукаве», которые, по слухам, тайно завербовались в армию до принятия «Постановления об особом призыве». Но во время процесса общественное мнение неожиданно ополчилось против него, и кульминацией этого стало его осуждение Сенатом.

В начале 1955 года многие верили, что у Маккарти может хватить силы вырвать место кандидата в президенты от республиканской партии у Эйзенхауэра — выборы предстояли в 1956 году, — но к началу избирательной кампании политический климат переменился столь явно, что теперь Маккарти вряд ли стоило принимать в расчет.

28 апреля 1957 года он был помещен в медицинский центр военно-морского флота в Вифезде, Мэриленд, — изгой, беспрестанно говоривший о тех, которые, по его мнению, его предали. В последние дни своей жизни он утверждал, что вина за его падение целиком и полностью лежит на Герштейне, но неуловимый Парламентер находился неизвестно где, опутывая страну щупальцами своего обаяния и настраивая людей против Маккарти при помощи злодейских инопланетных способов мысленного контроля.

Джо Маккарти скончался 2 мая, и страна пожала плечами. Но его наследие пережило его: СКИВПТ, Постановления о диких картах и атмосфера страха. Если Герштейн и был где-то поблизости, он не стал публично злорадствовать. Как и многие другие тузы его времени, он оставался в тени.

Когда в сентябре Томас Тадбери поселился в общежитии, первым делом он повесил на стенку фотографию президента Кеннеди с его автографом и обтрепанную обложку «Тайм» сорок четвертого года издания с помещенным на ней портретом Джетбоя, которого тогда как раз объявили «человеком года». К ноябрю на снимке Кеннеди не осталось живого места от следов дротиков Родни, который украсил свою часть комнаты флагом Конфедерации и дюжиной разворотов «Плейбоя». Он не переваривал евреев, ниггеров, джокеров и Кеннеди, да и Тома тоже не особенно жаловал. Весь осенний семестр он развлекался как мог: размазывал по кровати Тома крем для бритья, зашивал штанины брюк, прятал его очки, засовывал в ящики его письменного стола собачьи экскременты.

В тот день, когда Кеннеди застрелили в Далласе, Том вернулся к себе в комнату, едва сдерживая слезы. Род приготовил ему подарок — поработал над портретом красной ручкой. Теперь вся макушка Кеннеди была окровавлена, а глаза перечеркнуты маленькими красными крестиками. В углу рта был пририсован болтающийся язык.

Томас Тадбери смотрел на это долго-долго. Он не плакал, нет; он не мог позволить себе расплакаться. Он принялся собирать чемоданы.

Стоянка первокурсников располагалась в другом конце кампуса. Замок на багажнике его «Меркьюри» 54-й модели был сломан, и он зашвырнул сумки на заднее сиденье. На ноябрьском холоде прогревать двигатель пришлось довольно долго. Должно быть, вид у него, пока он сидел там и ждал, был дурацкий: стриженный под «ежик» пухлый коротышка в роговых очках, уткнувшийся лбом в руль, как будто его вот-вот стошнит.

Выруливая со стоянки, он заметил новенький блестящий «Олдсмобиль Катласс» Родни. Том переключился на нейтральную передачу и некоторое время стоял на месте, раздумывая. Потом огляделся по сторонам. Поблизости никого не было видно — все сидели перед телевизорами и смотрели новости. Он нервно облизал губы и оглянулся на «Олдсмобиль». Костяшки пальцев, сжимавших руль, побелели. Затем Тадбери впился взглядом в автомобиль, наморщил лоб и нажал!

Первыми подались двери, медленно вогнувшись внутрь под давлением. С негромким хлопком разлетелись фары — сначала одна, за ней другая. Заднее стекло внезапно раскололось, разбрызгав осколки во все стороны. Щитки согнулись и отвалились — металл протестующе заскрипел. Разом лопнули обе задние шины, за ними следом просели крылья, потом капот. Лобовое стекло рассыпалось в мелкую крошку. Треснул картер, за ним — стенки бензобака: масло и бензин хлынули под днище машины. К тому времени Том Тадбери почувствовал себя уверенней, и это облегчило ему задачу. Он представил, что стискивает «Олдсмобиль» в воображаемом великанском сильном кулаке, и принялся сжимать его все сильнее и сильнее. Над стоянкой разнесся звон и скрежет, но его никто не услышал. Том методично плющил «Олдсмобиль», превращая его в комок смятого металла.

Когда все было кончено, он переключил передачу и оставил колледж, Родни и свое детство позади — навсегда.

Где-то плакал великан.

Тахион проснулся. К горлу подкатывала тошнота, в висках пульсировала кровь в такт с громогласными всхлипываниями. В темной комнате все казалось странным и незнакомым. Неужели опять пришли убийцы и его семье снова грозит опасность? Нужно отыскать отца. Пошатываясь, он встал на ноги, его повело в сторону, и пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть.

Стена оказалась слишком близко. Это не его покои, здесь все чужое, а этот запах… Тут к нему снова вернулась память. Уж лучше бы убийцы.

Ему вновь снился Такис. Он пошарил рукой в темноте, нащупал шнур, которым включался верхний свет. Дернул за него, и голая лампочка бешено закачалась; по стенам заплясали тени. Во рту стоял мерзкий привкус, грязные волосы лезли в глаза, одежда смялась. Но хуже всего было то, что в бутылке не осталось ни капли.

Тахион беспомощно огляделся по сторонам. Комната шесть на десять футов на втором этаже меблирашки, именуемой просто «Комнаты», на Боуэри-стрит. Забавно, но раньше вся здешняя округа тоже называлась «Боуэри» — так сказала ему Ангеллик. Но то было раньше; теперь она звалась как-то по-другому. Он подошел к окну и поднял штору. В помещение хлынул желтый свет фонаря. На другой стороне улицы великан тянулся к луне и плакал оттого, что не мог ее достать.

Его звали Крошкой. Тахион полагал, что это было проявление человеческого остроумия. В Крошке было бы четырнадцать футов роста, если бы он только мог встать. Его безмятежное простодушное лицо увенчивала спутанная копна мягких темных волос. Ноги у него были стройные и абсолютно пропорциональные. В этом-то и заключалась ирония: стройные, абсолютно пропорциональные ноги не могли выдержать тяжести четырнадцатифутового человека. Крошка сидел в деревянном инвалидном кресле, здоровой механизированной махине на четырех лысых колесах, снятых с разбитого полуприцепа. Увидев в окне Тахиона, он завопил что-то бессвязное, как будто узнал его. Такисианин отошел от окна. В Джокертауне снова наступила ночь. А ему… ему совершенно необходимо было выпить.

• Предыдущая
• 51/114
• Следующая